Шарлотта Роше, Влажные области

Влажные области (Feuchtgebiete)

Мартину

Уход за престарелыми имеет для меня очень большое значение. Как и почти все дети, родители которых развелись, я хочу, чтобы мои мать и отец были вместе. Когда им понадобится уход, мне нужно будет лишь поместить их новых партнеров в дом престарелых, а о своих разведенных родителях я позабочусь дома, где буду укладывать их в одну постель до их смерти. Для меня это самое большое счастье. Когда-нибудь, мне нужно только терпеливо ждать, это будет в моих руках.

Сколько себя помню, у меня всегда был геморрой. Много-много лет я думала, что мне никому нельзя рассказывать об этом. Потому что геморрой вырастает только у дедушек. Я всегда считала, что это крайне неженственно.

Сколько раз я обращалась с этой проблемой к проктологу! Но он посоветовал мне не трогать геморрой, пока он не причиняет мне боль. Геморрой не беспокоил. Только зудел. Против зуда проктолог доктор Фиддель прописал мне цинковую мазь.

Для наружного применения из тюбика нужно выдавить на палец с самым коротким ногтем определенное количество мази (размером с лесной орех) и втереть ее в дырочку. У тюбика есть также острый наконечник – в нем много отверстий – для того, чтобы вводить его анально и выдавливать мазь для устранения зуда внутри.

Когда у меня еще не было этой мази, во сне я так сильно расчесывала себе задний проход пальцем, что на следующее утро на трусах обнаруживала темно-коричневое пятно размером с крышку от бутылки. Чем сильнее зудело, тем глубже пальцы оказывались внутри меня. Я же говорю: так неженственно. Мой геморрой выглядит совершенно по-особенному. Со временем он все больше рос наружу. И сейчас вокруг моей дырочки кожные наросты в форме облаков, похожие на щупальца морской ветреницы. Доктор Фиддель называет их цветной капустой.

Он говорит, что если я хочу их удалить, то только по чисто эстетическим соображениям. А он делает операцию только тогда, когда это действительно мешает людям. Серьезными причинами являлось бы, если бы это не нравилось моему любовнику или я бы стеснялась заниматься сексом из-за своей «цветной капусты». Но в этом я никогда бы не созналась. Если кто-то любит меня или же у него просто стоит на меня, то «цветная капуста» не должна иметь значения. Кроме этого я уже много лет, с 15 лет до сегодняшнего дня (мне сейчас 18), очень успешно занимаюсь анальным сексом, несмотря на быстро растущую «цветную капусту». «Очень успешно» означает для меня: кончать только от того, что член находится в моей заднице, не прикасаясь больше ни к чему. Да, я этим горжусь.

Кстати, так лучше всего проверять, серьезные ли намерения у парня: уже во время первого-второго нашего секса я склоняю его к своей любимой позе догги-стайл, то есть я стою на четвереньках, лицо опущено вниз, он сзади лижет языком мою киску, уткнувшись носом в задницу – так приходится терпеливо пробираться к дырочке, потому что она покрыта «овощами». Такая поза называется «Заткнуть-лицом». Еще никто не жаловался.

Когда у тебя такое на важном для секса органе (попка – это вообще орган?), нужно научиться расслабляться. Это помогает также при падениях или расслаблении мышц, например, для анального секса.

Так как задница для меня является неотъемлемой составляющей секса, то она также подвержена этой современной моде брить волосы, как и моя киска, ноги, подмышки, волосы над верхней губой, оба больших пальца на ногах и еще тыл стопы. Волосы над верхней губой, конечно, не бреются, а выщипываются, так как все мы знаем, что иначе вырастут густые усы. Девушкам не следует доводить до такого. Раньше и небритой я была счастлива, но затем как-то начала заниматься всем этим и теперь уже не могу остановиться.

Вернемся к бритью задницы. В отличие от других людей, я знаю, как выглядит моя дырка в попе. Я каждый день разглядываю ее в нашей ванной. Повернувшись задницей к зеркалу, я обеими руками до предела раздвигаю ягодицы, ноги держу прямо, голова почти касается пола, и смотрю вниз между ног. Точно так же я брею задницу. Чтобы сделать это, конечно, нужно отпустить
одну ягодицу. Я кладу бритву на «цветную капусту» и начинаю брить, сильно нажимая, по направлению изнутри. Спокойно довожу бритву до середины ягодицы – иногда и там попадется волосок. Так как внутренне я отчаянно против бритья, я делаю это всегда слишком быстро и неаккуратно. Именно по этой причине у меня и появилась трещина в заднем проходе, из-за которой я теперь лежу в больнице. Всему виной бритье женского тела. Почувствуй себя Венерой. Будь богиней!

Возможно, не все знают, что такое трещина в заднем проходе. Это царапина или резаная рана, тоненькая как волосок, на коже анального отверстия. А если этот небольшой открытый участок кожи еще и воспален, что, к сожалению, там, внизу, вполне вероятно, то это причиняет адскую боль. Как мне сейчас. Анальное отверстие постоянно движется. Когда разговариваешь, смеешься,
кашляешь, ходишь, спишь и, прежде всего, когда сидишь на унитазе. А вот это я знаю с тех пор, как оно начало у меня болеть. Вздувшийся геморрой очень сильно давит на мой порез бритвой, из-за чего рана разрывается, и это причиняет мне все бОльшие боли, чем раньше. С перерывом. На втором месте боль, которую я почувствовала, когда мой отец заехал мне по всему позвоночнику крышкой багажника нашей машины – рататататат – захлопнул со всей силы. И на третьем месте боль, когда я вырвала пирсинг из соска, снимая кофту. Из-за этого мой правый сосок выглядит теперь как язык змеи.

Вернемся к моей попе. Из школы я кое-как добралась до больницы – боль была неимоверной. И каждому доктору, который изъявил желание, показала свою рану. Меня сразу положили в колопроктологическое отделение, или оно называется терапевтическое отделение? «Терапевтическое» звучит лучше, чем отделение задниц. Просто многие не хотят, чтобы другие завидовали. Может быть, словом «терапевтический» обобщают. Я потом спрошу, когда перестанет болеть. В любом случае, сейчас мне больше не надо двигаться, и я лежу в позе эмбриона. Юбка задрана, трусы спущены, задницей к двери. Чтобы каждый, кто заходит, сразу был в курсе, в чем тут дело. Должно быть, там все очень воспалено. Все, кто заходит, говорят: «Оо». И говорят что-то о гное и о волдыре, сильно наполненном кровью, который торчит из анального отверстия. Я себе представляю это так: волдырь выглядит как кожа на шее тропических птиц, когда они вдыхают очень много воздуха, чтобы проявить свою симпатию. Блестящий красно-синий напряженный мешок. Приходит другой проктолог и лаконично говорит: «Здравствуйте, меня зовут профессор Нотц».

А потом он что-то засовывает мне в анальное отверстие. Боль пронзает все тело. Я почти теряю сознание. Когда боль немного отступает, я чувствую, как что-то лопнуло и потекло. Я кричу: «Ай, предупреждать надо, пожалуйста. Что это было, черт возьми?»
Он отвечает: «Мой большой палец. Пожалуйста, извините, но за большим волдырем мне ничего не было видно».
Оригинальный способ представиться!
«Ну? Что Вы видите теперь?»
«Мы сейчас же должны сделать операцию. Вы уже что-то ели сегодня утром?»
«Да Вы что? При таких-то болях?»
«Хорошо, тогда полный наркоз. В таком состоянии так лучше».
Я тоже рада. Я не хочу присутствовать на таких мероприятиях.
«А что конкретно Вы будете делать на операции?»
Этот разговор уже начинает напрягать меня. Сложно сконцентрироваться на чем-либо другом кроме боли.
«Мы удалим Вам воспаленные участки кожи вокруг поверхностной трещины в форме клина».
«Это мне ни о чем не говорит: в форме клина. Вы можете мне это нарисовать?»
Видимо, профессора Нотца нечасто просят набросать эскизы его оперативных намерений. Он хочет уйти, смотрит на дверь, почти неслышно вздыхает. Потом он все же достает из нагрудного кармана серебряную ручку. Выглядит тяжелой. Кажется, она дорогая. Он осматривается в поисках листа бумаги. Я не могу ему помочь. Надеюсь, он этого и не ждет. Любое движение причиняет мне боль. Я закрываю глаза. Что-то шуршит, и я слышу, как он откуда-то вырывает листок бумаги. Мне надо снова открыть глаза, с нетерпением жду этого рисунка. Он держит лист на ладони и что-то рисует на нем ручкой. Потом он показывает, что получилось. Я читаю: савойская капуста со сливками. Такого нет. Он вырвал листок из меню. Я переворачиваю листок. Он нарисовал круг, должно быть, это мое анальное отверстие. А в круге острый треугольный разрез, как будто кто-то стащил кусочек торта. Ах, вот оно что! Спасибо, господин Нотц. А Вы никогда не думали стать художником? С таким-то талантом далеко бы пошли. От этого рисунка вообще никакого прока. Мне это ничего не даст, но вопросов я больше не задаю. Он не хочет помочь мне прояснить ситуацию.
«А Вы можете заодно удалить «цветную капусту»?»
«Без проблем».
Он уходит, оставляя меня в луже из жидкости от кровяного волдыря. Я одна. Я боюсь операции. Полный наркоз вызывает у меня такое чувство, как будто каждый второй пациент после операции больше не просыпается. Но, несмотря на это, я иду на операцию, поэтому считаю себя очень мужественной.

Потом приходит анестезиолог. Тот, кто делает наркоз. Он садится прямо у изголовья на очень низкий стул. Он говорит очень мягко и намного больше, чем профессор Нотц, – понимают ту неприятную ситуацию, в которой я оказалась. Он спрашивает, сколько мне лет. Если бы я была несовершеннолетней, здесь было бы необходимо присутствие родителей или официальных опекунов. Но мне уже 18. Я отвечаю ему, что в этом году я стала совершеннолетней. Он заглядывает мне в глаза, как будто хочет проверить. Я знаю, никто никогда не верит мне. Просто я выгляжу младше. Эта ситуация мне уже знакома. Я делаю серьезное лицо Ты-Можешь-Мне-Спокойно-верить и уверенно смотрю ему в глаза. Его взгляд меняется. Он верит. Далее по тексту.

Он объясняет мне, как действует наркоз: что мне надо считать и в определенный момент я отключусь, даже не заметив этого. В течение всей операции он будет сидеть у изголовья, проверять мое дыхание и контролировать, как я переношу наркоз. Ага. Тогда понятно, что его привычка садиться у изголовья кровати – это профессиональное. Большинство этого даже не замечают, они же под наркозом. И конечно, ему приходится унижаться и садиться так близко к голове, потому что иначе он будет мешать оперировать настоящим врачам. Бедняжка. Типичная поза на работе: сидеть на корточках.

Он принес с собой договор, который я должна подписать. В нем написано, что побочным действием операции может быть недержание. Я спрашиваю его, какое отношение это имеет к недержанию мочи. Он ухмыляется и поясняет, что речь идет о недержании кала. Еще никогда о таком не слышала. Внезапно мне становится ясно, что бы это могло означать: «Вы имеете в виду, что я больше не смогу контролировать мышцы своего ануса, из меня постоянно и повсюду будет
вываливаться говно, мне понадобиться пеленка, и от меня все время будет вонять?»
Мой анестезиолог говорит: «Да, но такое происходит редко. Вот здесь подпишите, пожалуйста».
Я подписываю. А что мне остается делать? Если это условия операции. Дома я смогу прооперировать себя сама, но ничего хорошего из этого не выйдет. Блин, дорогой несуществующий Бог, сделай так, чтобы этого не произошло. А то мне в 18 лет понадобится пеленка. По идее она нужна, когда тебе за 80. Тогда получится так, что я прожила без пеленки всего 14 лет. И от этого я не буду выглядеть лучше.
«Дорогой анестезиолог, а можно как-то сделать так, чтобы я смогла посмотреть потом, что мне вырежут на операции? Терпеть не могу, когда у меня что-то отрезают и просто выбрасывают в мусор вместе с плодами не рожденных детей (в результате аборта) и слепыми кишками, не позволив мне получить определенное представление об этом. Я хочу сама подержать это в руке и
изучить».
«Если Вы на этом настаиваете, то, разумеется».
«Спасибо». Он уже вставляет мне иглу в руку и приклеивает все клейкой лентой. Это трубка для общей анестезии. Он говорит, что через несколько минут придет санитар и отвезет меня в операционную. И анестезиолог уходит, оставляя меня в луже из жидкости от кровяного волдыря.
Проблема с недержанием кала беспокоит меня.
Дорогой несуществующий Бог, если я выйду отсюда и у меня не будет недержания кала, то я перестану делать все то, что вызывает у меня угрызения совести. Например, я и моя подруга Коринна любим играть в одну игру: мы сильно напиваемся и носимся по городу, срывая у прохожих очкариков очки с носа, разламываем их на 2 части и швыряем в угол. Бегать надо очень быстро, а то некоторые в ярости могут очень быстро догнать и без очков. В общем-то, эта игра – полный бред, так как после нее мы очень быстро трезвеем из-за сильного возбуждения и выброса адреналина. Деньги на ветер. После этого мы снова напиваемся. Я бы с удовольствием перестала играть в эту игру, так как по ночам мне часто снится выражение лиц очкариков в тот момент, когда мы срываем с них очки: как будто я отрезала у них часть тела. Так, с этим я бы завязала и с чем-нибудь еще, я подумаю. Может, перестать встречаться со шлюхами, если уж на то пошло. Но для
меня это было бы очень большой жертвой. Было бы вполне достаточно прекратить баловство с очками.

Я уже решила стать лучшей пациенткой, которую когда-либо видела эта больница. Я буду очень любезной с утомленными многочасовой работой медсестрами и врачами. И я всегда буду сама убирать за собой. Например, эту жидкость из кровяного волдыря. На подоконнике стоит большая открытая коробка с резиновыми перчатками. Точно для обследований. А Нотц был в перчатках,
когда он лишил девственности волдырь на моей заднице? Черт, не обратила на это внимание. Рядом с коробкой с резиновыми перчатками стоит большой прозрачный пластиковый ящик. Герметическая тарелка для великанов. Может, в ней есть что-то, что я могу использовать в целях гигиены. Моя кровать стоит у окна. Очень осторожно и медленно я тянусь, стараясь не двигать своей воспаленной попой, и достаю. Я тащу ящик к себе на кровать. Ай. Когда я подняла ящик, мышцы живота напряглись. Как ножом по моему воспалению. Перерыв.

Закрыть глаза. Глубоко вдохнуть. Для начала не двигаться. Подождать пока боль утихнет. Открываю глаза. Так. Теперь я могу открыть крышку. Какой волнительный момент. Ящик до отказа набит огромными бинтами, пеленками для взрослых, подгузниками, марлевыми повязками и подкладками: с одной стороны у них пластик, а с другой – вата.

Лучше бы это было подо мной, когда приходил Нотц. Тогда постель бы не намокла. Очень неприятно. Мне нужны две такие подкладки. Одну, стороной с ватой, я положу в лужицу, чтобы жидкость впиталась. Но тогда я буду лежать на стороне подкладки из пластика. Я так не люблю. Значит, я положу еще одну подкладку: пластиковой стороной на пластиковую сторону, а ватой вверх. Хорошо придумано, Хелен – несмотря на адские боли, ты сама себе лучшая медсестра.

Итак, кто сам может так позаботиться о себе, обязательно скоро поправится. Здесь мне следует тщательнее следить за своей гигиеной, чем в моей обычной жизни, за пределами больницы.
Гигиена не играет для меня большой роли. В один прекрасный момент мне стало ясно, что интимной гигиене девочек и мальчиков учат по-разному. Моя мать всегда придавала большое значение гигиене моего влагалища, в отличие от гигиены пениса моего брата. Ему даже можно писать и потом не вытирать член, давая остаткам мочи стечь в трусы. У нас в семье «подмыться» тождественно очень серьезной науке. Будто бы это очень сложно — держать влагалище в чистоте. Конечно же, это полный бред. Немного воды, немного мыла — потер и готово. Но не следует подмываться слишком часто. Хотя бы для того, чтобы сохранить микрофлору влагалища. Ну и еще чтобы сохранить важные для секса вкус и запах киски. Это не следует смывать. Я уже давно провожу эксперименты с немытой киской. Я хочу, чтобы из брюк несильно и пьяняще пахло, даже через плотные джинсы или лыжные спортивные штаны. Мужчины непроизвольно чувствуют это, на подсознательном уровне, так как все мы животные, которые хотят спариваться. И лучше всего с теми людьми, от которых пахнет влагалищем.

Так легко начинать флиртовать, и ты все время улыбаешься, потому что знаешь, что наполняет воздух этим вкусным, сладким запахом. В принципе, это тот самый эффект, который должен производить парфюм. Нам постоянно говорят, что аромат парфюма делает человека эротичным. Но почему мы не используем своей собственный парфюм, который действует намного эффективнее? На самом деле нас возбуждают запахи влагалища, члена и пота. Большинству людей это чуждо, и они считают, что все естественное воняет, а все искусственное благоухает. Когда мимо меня проходит надушенная женщина, меня тошнит. Даже если умеренно пользоваться парфюмом. Что ей прятать? Женщины также брызгают духами и в общественных туалетах после того, как покакали. Они думают, что после этого приятно пахнет. А я всегда нюхаю говно. Мне приятнее вдыхать любой запах несвежего говна и мочи, чем запах всех этих искусственных отвратительных духов.

Хуже женщин, которые брызгают духами в туалете, только новое открытие, приобретающее всю большую популярность. Когда заходишь в общественный туалет, неважно где, в ресторане или на вокзале, направляясь к унитазу, закрываешь за собой дверь кабинки, и сверху тебя опрыскивают. Первый раз я действительно испугалась. Я думала, что кто-то из соседней кабинки вылил на меня воду через перегородку. Но, когда я посмотрела наверх, то заметила, что сверху на двери установлен своего рода дозатор для жидкого мыла, который абсолютно официально и намеренно
брызгает как освежитель воздуха с самым отвратительным запахом на ни в чем невиноватых посетителей туалета, когда те закрывают дверь. На волосы, на одежду, в лицо. То есть, если это не ультимативное изнасилование фанатов гигиены, то я даже не знаю, как это назвать.

Я использую свою естественную смазку, как другие люди используют духи. Ввожу палец во влагалище и, слегка коснувшись, наношу эту слизь за мочку уха. Уже во время приветственных поцелуев это производит чудесный эффект. Следующее правило моей матери относительно влагалища – им проще заболеть, чем пенисам. То есть они больше подвержены таким заболеваниям, как грибок или другие подобные инфекции. Именно поэтому девочкам никогда не следует садиться на унитаз в чужих или общественных туалетах. Меня научили писать стоя, вообще не касаясь сиденья унитаза. Я заметила, что многое, чему меня учили, на самом деле не так.

Так я решилась на собственный эксперимент, связанный с гигиеной влагалища, который проходит и до сих пор. Мне доставляет огромное удовольствие всегда и везде смачно садиться на грязный ободок унитаза. Но не только это. Перед тем как сесть, я полностью вытираю его до блеска своей
киской, искусно двигая бедрами по кругу. Когда влагалище с характерным шлепком касается ободка унитаза, оно собирает волоски с гениталий других людей, капли, пятна и лужицы всех цветов и содержания. Я занимаюсь этим уже 4 года – в каждом туалете. Лучше всего делать это на автостоянках, где туалеты общие – для мужчин и женщин. И еще ни разу у меня не было инфекций вроде грибка. Это может подтвердить мой гинеколог — доктор Брёкерт. Но время от времени у меня возникают подозрения, что я что-то подцепила. Сидя на унитазе, я расслабляю мышцы влагалища, чтобы потекла моча. Потом я смотрю в унитаз, делая это с большим удовольствием, и иногда замечаю, что в воде плавает большой, белый, мягкий и симпатичный сгусток слизи. От него поднимается воздух, как пузырьки шампанского.

Надо сказать, что я целый день мокренькая, я бы могла менять трусы несколько раз в день. Но я не делаю этого, мне нравится собирать в трусиках выделения. Так, продолжим разговор о сгустке слизи. Получается, что все это время я болела, и моя смазка – это всего на всего следствие инфекционного заболевания моего влагалища из-за экспериментов, которые я провожу в туалетах? Доктору Брёкерту удалось меня успокоить: речь идет о здоровых, очень интенсивных выделениях стенками влагалища. Ну, он не так сказал, но подумал. У меня очень тесный контакт с выделениями моего тела. Раньше я очень гордилась тем, что у меня, например, выделяется много смазки из влагалища во время петтинга с парнями. Стоило им едва коснуться пальцами половых губ, так я уже вся истекала смазкой.

Один мой приятель во время петтинга все время пел: «By The Rivers Of Babylon» («В водовороте мутном Вавилона»). Я могла бы сделать на этом бизнес, продавая «сухим» женщинам, тем, у которых проблемы с выделением слизи, маленькие пузыречки со смазкой. Лучше же использовать естественную женскую смазку, чем какой-нибудь искусственный лубрикант. Тогда и пахнуть будет влагалищем! Возможно, так делают только те женщины, которые знают человека;
видимо, чужая смазка вызывает у женщин отвращение. Можно было бы попробовать. Может, с «сухой» подружкой как-нибудь.

Я люблю нюхать и есть мои выделения из влагалища. Я изучаю каждую складочку моей киски с тех пор, как себя помню. Чего там только нет. У меня длинные волосы, ну, на голове, и иногда выпавший волосок каким-то образом попадает в «лепесточки» моей киски. Это так возбуждает, когда очень медленно вытягиваешь волос оттуда, при этом чувствуя, где он запутался. Меня бесит, когда это ощущение проходит, и я хочу еще больше отрастить волосы на голове, чтобы это ощущение продолжалось дольше.
Так везет редко. Точно так же как и с кое-чем другим, что возбуждает меня. Когда я в ванной одна и хочу пукнуть, я пытаюсь направить воздух из попы между половыми губами. Это удается редко, еще реже, чем фишка с волосом, но когда это все-таки происходит, то газы ощущаются как твердые шарики, которые буравят себе путь между моими мягкими теплыми половыми губами. Когда же это удается, ну скажем, раз в месяц, у меня сводит от возбуждения нижнюю часть
живота, и моя киска так зудит, что я грубо ласкаю ее своими длинными ногтями до тех пор, пока не кончу. Мою киску можно успокоить только так. Я с силой вожу пальцами туда-сюда по внутренним половым губам, я называю их петушиными гребешками, и по внешним половым губам, их я называю ванильными рогаликами, и в определенный момент я раскрываю петушиные гребешки в разные стороны, чтобы унять зуд киски прямо в центре. Я широко раздвигаю ноги,
до хруста бедренных костей, чтобы теплая вода залилась в мою дырку. Незадолго до оргазма я сильно стимулирую клитор, который я называю жемчужинкой-хоботком. Это увеличивает мое возбуждение до предела. Да, вот как это происходит.

Вернемся к смазке из влагалища. Я посмотрела в словаре, что же такое вагинальная смазка. Моя лучшая подруга Коринна как-то сказала мне, что смазка есть только у мужчин. А что же тогда такое между моими половыми губами и в моих трусиках? Я подумала об этом, но ничего не сказала. Просто не осмелилась. В словаре было дано длинное объяснение понятию «смегма». Кстати, у женщин эти выделения называются так же, как и у мужчин. Но одно предложение до сих пор осталось у меня в памяти: «Заметные невооруженным глазом выделения из влагалища могут появиться только при недостаточной интимной гигиене».

Что? Ни стыда, ни совести. В конце каждого дня невооруженным глазом я могу наблюдать такие выделения независимо от того, как тщательно я подмылась утром. Что они имеют в виду? Что нужно мыться несколько раз в день? Это же хорошо, что моя киска постоянно сочится, в некоторых делах это очень даже помогает. Понятие «недостаточная интимная гигиена», в общем-то, растяжимое. Как и само влагалище. Вот так-то.

Из прозрачного пластикового ящика я достаю подгузник для взрослых. О, черт, какие они большие: посередине у них расположен большой плотный четырехугольник из ваты и 4 больших крылышка из тонкого пластика для скрепления на талии. Они определенно подойдут и очень старым толстым мужчинам — настолько они большие. Не хочу, чтобы в скором времени мне
понадобилось что-то подобное. Пожалуйста. Кто-то стучит в дверь. Заходит улыбающийся санитар с прической какаду. «Здравствуйте, фрау Мемель. Меня зовут Робин. Вижу, Вы уже ознакомились с Вашим рабочим материалом на ближайшее будущее. Вам сделают операцию на анусе, это очень негигиеничное место, в принципе, самое негигиеничное место на теле. Этим всем, что лежит в ящике, Вы можете самостоятельно обрабатывать свою рану после операции. И мы рекомендуем Вам, хотя бы раз в день споласкивать рану в душе, расставив ноги на ширине плеч. Лучше всего так, чтобы несколько струй воды попали внутрь. Если немного потренироваться, то может вполне неплохо получиться. Вам лучше промывать рану водой, чем протирать салфетками, потому что это будет для Вас менее болезненно. После промывания просто аккуратно промокните рану полотенцем. Я принес Вам обезболивающую таблетку, Вы можете принять ее сейчас, она облегчит переход в состояние полного наркоза, «веселое путешествие» начинается прямо сейчас».

Для меня это не проблема. Я в очень хороших отношениях с душевыми головками. И я точно знаю, как сделать так, чтобы несколько струек воды попали прямо в меня. В то время как Робин везет меня на кровати с колесиками по коридорам и я вижу, как надо мной проносятся неоновые лампы, я по-тихому кладу руку под одеялом на свой лобок (холмик Венеры), чтобы успокоиться перед операцией. Я пытаюсь отвлечься от плохих мыслей, думая о том, как удовлетворяла себя душевой головкой, когда была еще совсем молода. Сначала я направляла струи воды на мою киску только снаружи, потом раздвигала ванильные рогалики (внешние половые губы), чтобы струи воды попадали и на петушиные гребешки (внутренние половые губы), и на жечужинку-
хоботок (клитор). Чем сильнее, тем лучше. Это реально должно завести. При этом одна-две струи попадали в мое влагалище. Я уже заметила, что это как раз моё. Наполнять себя – и точно также круто – выпускать всю воду из себя обратно. Для этого в душе я сажусь, скрестив ноги, немного отклоняю тело назад, попку чуть приподнимаю. Потом я раздвигаю половые губы в стороны, где им и место, и очень медленно и аккуратно ввожу в себя толстую душевую головку. Мне даже не нужен лубрикант Pjur, так как моя киска от одной только мысли, что я сейчас полностью наполню ее водой, просто истекает смазкой. Pjur – лучший лубрикант, потому что он не впитывается и без запаха. Я ненавижу ароматизированные кремы-смазки. Когда душевая головка, наконец, полностью вошла в меня, что на самом деле длится долго, так как мне нужно очень сильно
растянуть себя, я поворачиваю ее так, чтобы сторона с дырочками смотрела вверх, то есть по направлению к шейке матки, маточному зеву, или как там все это называется, куда мужчина с длинным членом при определенных позах легко долбиться. Я сильно открываю кран, завожу руки за голову – обе руки у меня свободны, так как влагалище само удерживает душевую головку – закрываю глаза и напеваю «Amazing Grace» (в переводе с англ. «Изумительная благодать Господня»; в русской интерпретации «О, благодать») (прим. христианский гимн XIX века).
Когда во мне 4 литра воды, я закрываю кран, очень аккуратно вытаскиваю душевую головку из себя, чтобы вылилось как можно меньше воды. Она еще понадобится мне для того, чтобы сполоснуться. Душевой головкой я вожу по моим набухшим ванильным рогаликам, которые раздвинуты в стороны, до тех пор, пока не кончу.

Как правило, у меня это происходит очень быстро – когда мне не мешают. От ощущения полной заполненности, как сейчас водой, я кончаю за несколько секунд. После того, как я кончу, одной рукой я сильно сжимаю низ живота, а все пальцы другой руки одновременно ввожу глубоко во влагалище и там их развожу, чтобы вода вытекла точно так же, как она туда попала. В большинстве случаев от вытекающей воды я кончаю еще раз. Для меня это прекрасное, успешное самоудовлетворение. После такого большого водного развлечения мне приходится в течение нескольких часов подкладывать себе в трусы несколько слоев туалетной бумаги, так как при
каждом движении по чуть-чуть вытекает вода, и одежда выглядит так, как будто я описалась. А я этого не хочу.

Еще одно санитарное оборудование, которое потрясающе приспособлено для таких дел, это биде. Моя мать всегда ставила биде около кровати, чтобы после секса быстренько подмыться. А почему я должна это делать? Когда я с кем-нибудь трахаюсь, я с гордостью ношу его сперму во всех щелях своего тела: на ляжках, на животе и на том, что он еще забрызгал, когда кончал. Зачем же после этого мыться? Совсем спятили. Если члены, сперма или смазка вызывают отвращение, то можно и сексом не заниматься. Я обожаю, когда сперма высыхает на коже, образует корочки и отрывается.
Когда я дрочу член рукой, я всегда стараюсь, чтобы на моих руках оставалось немного спермы. Длинными ногтями я соскребаю ее под ногти, чтобы она засохла там. Через день я вспоминаю о своем хорошем секс-партнере, грызу ногти и достаю из-под них засохшую сперму, гоняю во рту, потом жую, чувствуя, как она тает во рту, и долго наслаждаясь ее вкусом, глотаю. Это открытие,
которым я очень горжусь: жевательная конфетка, напоминающая о сексе.

То же самое правило можно применить и к сперме, когда кончают в меня. После этого никогда не следует подмываться в биде. Нужно с гордостью носить ее в себе. Например, в школу. Через несколько часов после секса из влагалища теплой жидкостью вытекает небольшой сюрприз. Я нахожусь в классе, но мои мысли там, откуда появилась сперма. Я, радостно улыбаясь, сижу в моей теплой лужице из спермы, в то время как учитель у доски говорит о доказательствах существования Бога. Только так можно выдержать школу. Я всегда бываю очень рада этой жидкости у себя между ног и сразу же пишу СМС виновнику этого: твоя теплая сперма как раз сейчас вытекает из меня! Спасибо!

Мысли возвращаются к биде. Я хотела еще раз нарисовать себе картину, как я наполняю себя водой в биде. Но на это не остается времени. Мы прибыли в предоперационную комнату. Я подумаю об этом позже. Мой анестезиолог уже пришел и ждет нас. Он присоединяет одну бутылочку к вене на моей руке, вешает ее на стойку на колесиках и говорит, что мне надо считать.
Робин, симпатичный санитар, уходит и желает мне удачи. Один, два…

Я просыпаюсь в послеоперационной. После полного наркоза люди бывают не совсем в адеквате. Думаю, эту комнату придумали для того, чтобы избавить родственников от такого зрелища. Я просыпаюсь от собственного бормотания. Что я сказала? Не знаю. Все тело дрожит. Мой мозг соображает очень медленно. Что я делаю здесь? Что со мной произошло? Я хочу улыбнуться, чтобы переиграть свою беспомощность, хотя в комнате кроме меня никого нет. От улыбки у меня трескаются уголки рта, потому что губы очень сухие. Мое анальное отверстие! Вот почему я здесь! Его тоже порвали. Я опускаю руки вниз, к попе, нащупываю большую марлевую прокладку, которая наложена на обе ягодицы, и ощущаю под прокладкой большой нарост. О, да. Надеюсь, это нарост не от моего тела. И что он отпадет, когда отклеят пластырь. На мне эта дурацкая широкая накидка, которая похожа на слюнявчик. В больницах все просто обожают такие. Там два рукава, и в ней ты похож на пьяного ангела. А сзади вообще ничего нет кроме небольших завязок на затылке. Зачем вообще придумали такую одежду? Да, хорошо, когда пациент лежит, ему можно надеть это, не поднимая его. Скорее всего, во время операции я лежала на животе, чтобы обеспечить лучший доступ к заднице. То есть всю операцию я была голой? Это плохо. Они же обсуждают, кто как выглядит. В этом я абсолютно уверена. А во время наркоза это откладывается на подсознательном уровне — когда-нибудь ты сойдешь с ума, и никто не узнает почему. Это чувство знакомо мне из моего детского кошмара, который возвращается снова и снова. Начальная школа. Я стою на остановке и жду школьный автобус. Так же, как я частенько забывала снять штаны от пижамы перед тем, как надеть джинсы, в этот раз я забыла надеть трусы. Я была в юбке. Дети не замечают этого, когда они дома, но, находясь где-то в общественном месте, легче умереть, чем испытать то чувство, которое возникает, когда заметят твою голую жопу. И как раз в то самое время, когда парни заигрывали с нами: они постоянно задирали нам короткие юбки.

Заходит Робин. Очень осторожно сообщает, что все прошло хорошо. Он везет меня на моей огромной кровати в лифт, по коридорам, и постоянно со всей силы нажимает на кнопки вызова, чтобы открылись двери. Ах, Робин. Из-за наркоза у меня кружится голова. Я использую это время, чтобы узнать всё о своем анальном отверстии. Необычное ощущение от того, что Робин знает о нем больше меня. У него есть такая доска с зажимом, где написано всё обо мне и моей попе. Я очень разговорчива, и мне приходит в голову много анекдотов об операциях на анусе. Он говорит, что я такая расслабленная и веселая, потому что наркоз всё еще продолжает действовать. Он ставит мою кровать у меня в палате и говорит, что мог бы проговорить со мной еще целую вечность, но, к сожалению, у него есть и другие пациенты, о которых он тоже должен озаботиться. Жаль.
«Если Вам понадобится обезболивающее, просто позвоните».
«Где моя юбка и трусы, в которых я была до операции?»
Он открывает крышку в ногах кровати. Там лежит аккуратно сложенная юбка, а на ней трусы.
Эта та ситуация, которую так боится моя мама. Трусы сложены полоской вверх. Конечно, лицевой стороной, а не изнанкой. Но, несмотря на это, сразу видно, как блестит засохшее пятно от выделений из влагалища. Мама считает, что самое важное для женщины, когда она попадает в больницу, быть в чистом нижнем белье. Ее главный аргумент в пользу слишком чистого нижнего белья – тебя собьет машина, ты попадешь в больницу, и тебя там разденут. И нижнее белье снимут тоже. О Боже! И если они увидят, что на трусах абсолютно нормальные следы от выделений из влагалища, то… Что тогда? Думаю, мама представляет себе это так: потом в больнице все расскажут, какая же фрау Мемель грязная шлюха. Снаружи хорошо, а снизу – фуууу.
Последней мыслью мамы перед смертью на месте несчастного случая было бы: «Сколько часов я уже в этих трусах? Они уже грязные?»
Первое, что делают врачи с истекающей кровью жертвой несчастного случая, еще до реанимации: быстренько заглядывают в пропитанные кровью трусы, чтобы знать с какой женщиной они вообще имеют дело. Робин показывает мне на стене позади меня провод с кнопкой звонка,
кладет его на подушку рядом с моим лицом и уходит. Мне это точно не понадобится. Я осматриваюсь в своей палате. Все стены выкрашены светло-зеленым цветом, таким светлым, что почти не замечаешь этот оттенок. Видимо, это должно успокаивать или вселять надежду. Слева от моей кровати встроен в стену маленький шкаф для одежды. Мне еще нечего положить туда, но скоро кто-нибудь обязательно принесет мне вещи. За шкафом поворот за угол, наверное, в ванную, ну, скажем, в душевую. Прямо у моей кровати слева стоит металлический ночной столик с выдвижным ящиком, он на колесиках. Он очень высокий, чтобы было удобно дотягиваться до него с высоких кроватей. Справа от меня длинный подоконник, на окнах висят белые прозрачные
шторы с вшитым с них грузилом, чтобы они висели прямо. Шторы всегда должны выглядеть аккуратно. Будто из бетона. При открытом окне они ни в коем случае не должны колыхаться. Перед окном стоит ящик с моими пеленками, рядом картонная коробка с сотней резиновых перчаток. На ней так написано. Наверное, сейчас их стало уже меньше. На противоположной стене висит плакат в рамке, видны маленькие металлические захваты, которые удерживают стекло. На фото изображена аллея деревьев и подпись большими желтыми буквами: «Иди с Богом». Погулять или что?

Над дверью висит маленький крест. Кто-то просунул под него веточку. Зачем они это делают? Это всегда одно и то же растение с такими маленькими куполообразными листиками темно-зеленого цвета, которые неестественно блестят. Ветка всегда выглядит как искусственная, хотя на самом деле она настоящая. Думаю, ее вытащили из забора. Зачем они кладут под крест ветку из забора? Плакат и крест надо убрать. Я заставлю маму снять эти вещи. Я уже сейчас с удовольствием предвкушаю этот разговор. Мама – верующая католичка. Стоп. Я кое-что забыла. Наверху висит
телевизор. Я даже наверх не посмотрела. Он закреплен металлическим каркасом и сильно выдвинут вперед. Как будто сейчас упадет на меня. Потом надо попросить Робина, чтобы он его потряс. Чтобы быть уверенной, что он не упадет на меня. Если у меня есть телевизор, значит, должен быть и пульт управления, или кто-то должен постоянно включать и выключать его мне? Может, в ящике? Я выдвигаю его и чувствую свою задницу. Осторожно, Хелен. Не делай глупостей.

Пульт управления лежит в одной из пластиковых коробочек в выдвижном ящике. Всё ясно. Кроме одного: действие наркоза заканчивается. Теперь мне надо позвонить и попросить обезболивающее?

Может быть, будет не так уж и плохо. Точно, сначала я чуть-чуть подожду, чтобы посмотреть, каково это. Я пытаюсь думать о другом. Например, о последнем единороге. Но не получается. Я уже с силой сжимаю зубы, а мысли все равно только о моей больной заднице. Я судорожно сжимаюсь всем своим существом. Прежде всего, в плечах. Хорошее настроение так быстро проходит.

Робин был прав. Но я не хочу, чтобы меня считали плаксой, и я только что хвасталась Робину, так что еще немножко я смогу потерпеть. Я закрываю глаза. Одна рука аккуратно лежит на марлевой прокладке у меня на заднице, а вторая на кнопке вызова. Я лежу, а боль пульсирует. Действие наркоза слабеет с каждой минутой. Рана просто горит с каждым ударом боли. Мои мышцы продолжают судорожно сжиматься. Перерывы между приступами боли становятся короче.
Я звоню и жду. Целую вечность. У меня начинается паника. Боль усиливается, острая боль, как ножом по сфинктеру. Они точно его сильно растянули. Да, ясное дело. Иначе как же они проникли внутрь? Сверху? О, Боже! Взрослые мужчины засунули свои руки в мою прямую кишку и орудовали там ножами, всякими расширителями и нитками. Сама рана не болит, а вокруг нее
все жжет. Мышцы ануса сильно растянуты.
Ну, наконец-то он пришел.
«Робин?»
«Да?»
«Во время операции они растягивают дырочку в попе так сильно, что туда помещается несколько рук?»
«Да, к сожалению, да. И как только заканчивается действие наркоза, это причиняет тебе больше всего боли».
Хм. Сразу же. Мне уже сейчас нужно обезболивающее. От мысли, что боль не прекратится до тех пор, пока оно не начнет действовать, мне становится плохо и страшно. Я снова терпела боль слишком долго, а сейчас мне нужно очень долго ждать, пока гребанная боль в заднице не пройдет. Я хочу научиться быстрей признавать боль и стать такой пациенткой, которая лучше раньше позвонит и попросит обезболивающее, чем будет вынуждена перетерпеть минуты, пока
таблетка начнет действовать. Здесь же не орден для страдающих от боли солдат, Хелен. Мое анальное отверстие растянуто до боли. Кажется, что дырка размером с целую задницу. Она никогда не станет снова узкой. Такое ощущение, что во время операции они специально причиняли мне боль.

Несколько лет назад я уже лежала в этой больнице. Я устроила самый лучший спектакль театра абсурда в моей жизни. У меня был неуд по французскому. И на следующий день должна была быть контрольная работа по французскому. Я ничего не выучила и прогуляла кучу уроков. На последней самостоятельной работе я уже говорила, что болела. В тот раз я притворилась, сказав маме, что у меня болит голова, чтобы она написала мне записку в школу. Но на этот раз нужно было придумать что-то более убедительное. Просто я хотела выиграть время, чтобы поучить.
Если ты отсутствуешь на занятиях по уважительной причине, то контрольную можно написать потом. Так, уже с утра я начинаю говорить маме, что у меня болит живот, снизу с левой стороны. И боль постоянно усиливается. Мама сразу же начинает беспокоиться, так как она знает, что боль с левой стороны внизу живота вызвана аппендицитом. Хотя слепая кишка находится справа. Я тоже это знаю. Я начинаю сгибаться от боли. Она сразу же везет меня к моему педиатру. Я всё еще хожу к нему. Так ближе. Он кладет меня на кушетку и мнет мне низ живота. Он нажимает слева, я кричу и стону. Он нажимает справа, я не издаю ни звука.
«Однозначно: аппендицит на прогрессирующей стадии. Вам необходимо сейчас же отвезти Вашу дочь в больницу, и не заезжайте домой, чтобы сложить вещи для сна, на это нет времени: их Вы сможете привезти потом. Ребенка нужно срочно отвезти в больницу. Если аппендикс лопнет, то весь организм будет отравлен и придется очищать всю кровь». «Какой еще ребенок?» — подумала я.
А теперь в больницу. Это здесь. Прибыв на место, я разыгрываю то же самое шоу. Слева, справа – правильная реакция. Как игра в нажатия. Экстренная операция. Они разрезают меня и видят, что слепая кишка абсолютно нормальная и невоспаленная. Но все равно вырезают ее. Она не нужна. А если они зашьют кого-нибудь, оставив аппендикс, то, возможно, он снова поступит к ним с настоящим воспалением. Двойной стресс. Но после операции они не сказали мне об этом. А рассказали маме. Когда потом она поймала меня на лжи, то сказала:
«Тебе вообще нельзя верить, ты обманула меня и всех врачей лишь для того, чтобы тебе не пришлось писать контрольную работу по французскому! Они удалили тебе невоспаленную слепую кишку».
«Откуда ты знаешь?»
«Матери знают все. Врачи сказали мне в коридоре. Такого у них еще не было. Теперь я знаю, как ты можешь врать!»

Теперь я по крайней мере знаю, что аппендикса у меня больше нет. До того, как мама рассказала мне об этом, я всегда думала, что, должно быть, врачи увидели, что он не воспален, и оставили его. Поэтому долгое время я боялась настоящего аппендицита. И что же тогда говорить, если он у тебя якобы уже был?

Вот так оно и было. Владеть информацией – это хорошо. Так много беспокойства в жизни, и все зря. Когда у тебя вырежут аппендикс, долгое время у тебя всё адски болит, когда ты смеешься, ходишь, стоишь и делаешь почти всё остальное, потому что у тебя такое ощущение, что шов разойдется. Тогда я ходила точно так же, как сейчас, из-за своей задницы, согнувшись и скукожившись. Может быть такое, что врачи запомнили мое имя? Наверное, тогда это было маленькой сенсацией, что девочка берет на себя всю боль операции, только для того, чтобы
надуть учительницу? И поэтому во время операции они специально причиняли мне много боли – ох, упало — чтобы отомстить мне за ту ложь? У меня мания преследования из-за боли? Из-за таблеток? Что собственно здесь случилось?

Так больно. Робин. Принеси таблетки.
Тут он заходит! Он дает мне две таблетки и говорит что-то. Я не могу его слушать, я очень напряжена из-за пульсирующей боли. Я глотаю обе за раз. Теперь они должны быстро подействовать. Чтобы успокоиться, я снова кладу руку на мой холмик Венеры (лобок). Когда я была маленькой, я всегда так делала. Только тогда я не знала, что это место называется холмиком Венеры. Для меня это самое важное место на всем теле. Такое приятное тепло. И идеальное расположение для уровня кисти. Прямо в центре. Я просовываю руку в трусы и слегка глажу там. Так я лучше всего смогу уснуть. Я сворачиваюсь как белочка вокруг своего холмика Венеры. Незадолго до того, как заснуть, я думаю, что из моей задницы висит какашка. Это ощущение
возникает из-за этой марлевой затычки там, сзади. Мне снится, что я гуляю по огромному полю. По полю пастернака. Вдалеке я вижу мужчину. Лыжник. Такие чуваки с палками. Я думаю: «Посмотри-ка, Хелен, мужчина с четырьмя ногами». Он подходит ближе, и я вижу, что он высунул свой большой член из аэродинамических спортивных стрейчевых леггинсов. И думаю: Ах, нее, мужчина с пятью ногами. Он проходит мимо меня, и я смотрю ему вслед. К моей большой радости я вижу, что он снял сзади штаны и из его задницы торчит длинная какашка, еще длиннее, чем его член. Я думаю: шесть ног, вау. Я просыпаюсь. Хочу пить, у меня всё болит. Я опускаю руку, которая лежала на холмике Венеры, чтобы нащупать рану. Я хочу посмотреть, что они там сделали. Как же мне посмотреть? У меня еще получится заглянуть в мое влагалище, если я сильно выгнусь. Но с задницей такое не выйдет. Зеркало? Нее, фотоаппарат! Пусть мама принесет мне.
Она не хотела оказаться со мной в тот момент, когда я просыпаюсь?
СМС.
«Это я. Когда ты придешь, захвати, пожалуйста, наш фотоаппарат. Ты не могла бы отсыпать немного зерен из моей комнаты и аккуратно завернуть их в бумажку, чтобы не сломать корешки? И принеси, пожалуйста, еще пустые стаканы. Но не проноси это в открытую. Здесь все запрещено кроме срезанных цветов, ок? Спасибо. До скорого. А ты можешь еще принести 30 зубочисток,
пожалуйста? Спасибо».
Я выращиваю деревца авокадо. Это мое единственное хобби, не считая секса. Когда я была маленькой, моим любимым фруктом или овощем — или что это вообще такое — был авокадо. Разрезать наполовину и прилично намазать в прорезе майонезом. А сверху посыпать очень острым порошком красного перца. После еды я играла с большой косточкой из фрукта. Моя мама тогда всегда говорила, что детям вовсе не нужны игрушки, они могут играть плесневой помидориной или косточкой авокадо. Сначала косточка очень скользкая, так как она покрыта слизью авокадового масла. Я веду ею от тыльной стороны кисти вверх по руке. Чтобы слизь была
везде. Потом косточка должна высохнуть. Она сохнет несколько дней. Когда жидкость высохнет, я провожу мягкой темно-коричневой косточкой по моим губам. Они тоже должны быть сухими, тогда возникает такое приятное ощущение от ее мягкости, что я делаю это в течение нескольких минут. С закрытыми глазами. Так же как раньше, я водила сухими губами вдоль сального мягкого кожаного покрытия козла в спортивном зале, пока мне никто не мешает. «Хелен, что ты там делаешь? Перестань».

Или пока другие дети не начнут смеяться надо мной из-за этого. Это ощущение удается сохранить всего на несколько минут, пока ты можешь быть в спортивном зале одна. Это примерно так же мягко, как и мои ванильные рогалики (большие половые губы), когда их только что побреешь. Темно-коричневую кожуру надо убрать. Для этого ногтем большого пальца я подковыриваю кожуру на косточке, и оболочка постепенно трескается. Но делать это нужно очень аккуратно, чтобы под ногти не забивались кусочки кожуры. Это очень больно, и вытащить их можно только с большим трудом ногтями и пинцетом. А выковыривать что-то из под ногтей острыми предметами еще больнее, чем когда туда забивается кожура. И под ногтями остаются отвратительные кровяные пятна. К сожалению, они даже не красные, они становятся коричневыми. Нужно набраться терпения и ждать, пока ноготь отрастет. Ноготь выглядит, как льдинка на замерзшем озере, в которой застряла веточка красивой формы. Когда косточка остается без кожуры, становится виден ее естественный красивый цвет — светло-желтый, а иногда даже нежно розовый.
Затем я сильно бью по ней молотком, но так, чтобы косточка не разлетелась на куски. Потом я кладу ее на несколько часов в морозильник, чтобы создать ей зимние условия. После этого я вставляю в нее 3 зубочистки. Кладу в стакан с водой, чтобы зубочистки удерживали ее на идеальном уровне в воде. Косточка авокадо выглядит как яйцо. С одной стороны она заканчивается остро, а с другой – широко. Широкая сторона должна находиться над поверхностью воды. На треть снаружи, а на две трети под водой. Косточка остается в таком положении несколько месяцев.

В воде она покрывается слизью, которая мне очень нравится. Иногда я достаю ее на время из стакана с водой и ввожу в себя. Я называю ее моим био-фаллоимитатором. Разумеется, в качестве материнской косточки я использую только био-авокадо. Иначе у меня вырастут отравленные деревца.

Но перед тем, как ввести в себя косточку, нужно обязательно вытащить из нее зубочистки. Благодаря моим хорошо натренированным мышцам влагалища, после этого я могу ее вытолкнуть из себя. Потом я снова кладу ее в воду, не забыв воткнуть в нее зубочистки. А теперь нужно ждать.
Через несколько месяцев на широкой стороне косточки можно увидеть щель. Она становится все шире. Глубокий прорез посередине косточки. Выглядит так, как будто она скоро развалится на 2 половинки. Внезапно снизу начинает расти толстый белый корешок. Он утыкается в стакан, потому что ему уже некуда расти. Когда корешки становятся довольно длинными, можно заглянуть одним глазом в расщелину сверху и там увидишь очень маленький зеленый отросток, который растет вверх. Пришло время посадить косточку в горшок с посевной землей. И вскоре вырастает настоящее деревце с множеством больших зеленых листочков.

Ближе к акту рождения я не подхожу. Я заботилась об этой косточке в течение нескольких месяцев. Она была во мне, и я выдавила ее обратно. И я очень хорошо ухаживаю за всеми появившимися таким образом деревцами авокадо.

С тех пор как я себя помню, я действительно хочу ребенка. Но в нашей семье есть своего рода повторяющаяся модель. Моя прабабушка, моя бабушка, мама и я. Все – перворожденные дети. Все девочки. Все слабонервные, психически неустойчивые и несчастные. Я прервала этот цикл. В этом году мне исполнилось 18 лет, и я уже давно копила на это деньги. На следующий день после дня рождения, как только мне не нужно было разрешение родителей, меня стерилизовали. С тех пор предложение, которое так часто повторяет мама, звучит не так угрожающе: «Спорим, что когда ты родишь первого ребенка, это будет тоже девочка?» Теперь у меня могут появиться только деревца авокадо. Нужно ждать 25 лет, пока молодое деревце само начнет приносить плоды. Примерно столько же нужно ждать матери, чтобы стать бабушкой. В наше время. В то время как я тут лежу и с удовольствием размышляю о своей авокадовой семье, боль прошла. Ты всегда сразу чувствуешь, когда она приходит; а когда она уходит, не чувствуешь, это вообще незаметно. Но сейчас я с полной уверенностью могу сказать, что она ушла полностью. Я люблю анальгетики и иногда представляю, а как было бы, если бы я родилась в другое время, когда
еще не было таких сильных обезболивающих. Я не думаю о боли, но в голове роятся мысли обо всем остальном. Я делаю несколько глубоких вдохов и засыпаю совершенно без сил. Когда я открываю глаза, я вижу маму, которая склонилась надо мной.
«Что ты делаешь?»
«Я накрываю тебя — ты лежишь тут совсем голая».
«Оставь так, мам, одеяло слишком тяжелое для моей раны на заднице. Больно же. Все равно, как это смотрится. Подумай только: они здесь уже тысячу раз видели такое».
«Ну, тогда лежи так, Бог с тобой».
Хорошее ключевое слово.
«Можешь снять вон тот крест над дверью, пожалуйста? Он мне мешает».
«Нет, не могу. Хелен, хватит нести ерунду».
«Хорошо, если ты мне не поможешь, мне придется встать и сделать это самой».
Я свешиваю ногу с кровати, делая вид, что собираюсь встать, и стону от боли.
«Хорошо, хорошо, я сниму. Пожалуйста, не вставай».
Сработало.
Она берет единственный в палате стул, чтобы достать с него до креста. В то время как она на него забирается, она задает мне преувеличенно дружелюбным и заискивающим тоном вопросы. Мне жаль ее. Но сейчас слишком поздно. «И когда же у тебя это появилось?»
Что она имеет в виду? А, ну, да. Геморрой.
«Да он всегда был».
«Но его же не было тогда, когда я еще сама тебя купала».
«Он появился у меня тогда, когда я выросла из того возраста, чтобы меня мыла ты».
Она слезает со стула, держит в руке крест и вопросительно смотрит на меня.
«Положи его сюда, в ящик», — я показываю ей мой металлический ночной шкафчик.
«Мам, а ты знаешь, что геморрой передается по наследству. Тогда спрашивается, от кого он у меня?»
Довольно громко она задвигает ящик обратно.
«От твоего отца. Как прошла операция?»
Как-то на уроке педагогики мы проходили, что родители в разводе пытаются перетянуть ребенка на свою сторону. Каждый родитель плохо отзывается о втором родителе при детях. Но при этом они не задумываются о том, что так они в любом случае обижают одну половинку собственного ребенка. Если, конечно, можно сказать, что ребенок – это половина мамы и половина папы. Дети, из отца которых мать сделала просто монстра, когда-нибудь отомстят матери. Это закон бумеранга. Все эти годы мать пыталась перетянуть ребенка на свою сторону, но этим она добилась совершенного противоположного. Тем самым она все больше подталкивала ребенка к отцу.

Наша учительница по педагогике права.
«Не знаю, меня там не было, общий наркоз. Они говорят, что всё прошло хорошо. Болит. Ты принесла мои косточки?»
«Да, вон они».
Она показывает на подоконник. Прямо рядом с ящиком с прокладками стоит коробочка с моими любимым косточками. Отлично. До них я доберусь, когда останусь одна.
«А фотоаппарат принесла?»
Она достает его из сумки и кладет на мой металлический ночной шкафчик.
«Зачем он тебе здесь, в больнице?»
«Мам, думаю, что нужно запечатлевать не только счастливые моменты, например, дни рождения, но и печальные, такие как операции, болезнь и смерть.»
«Такие фотографии в альбоме определенно вызовут большую радость у твоих детей и внуков».
Я ухмыляюсь. Ах, если бы только знала, мама.
Мне бы хотелось, чтобы она поскорее ушла. Чтобы я могла позаботиться о своей заднице. Единственные моменты, когда я хочу провести с ней больше времени, это те, в которые у меня есть обоснованная надежда на то, что я смогу свести ее с папой. Сегодня он не придет. Но завтра – точно. Больница, в которой лежит дочь – идеальное место для встречи членов семьи. Завтра. А сегодня — фотосессия задницы.
Она прощается и говорит, что положила мои вещи для сна в шкаф.
Спасибо. И как же я их возьму? Неважно, потому что все равно снизу лучше ничего не надевать из-за всех этих повязок и прочего. Пусть рана дышит.

Как только мама уходит, я вызываю Робина. Жду, жду. Есть же и другие пациенты, Хелен, даже если ты и с трудом представляешь себе это. Он приходит.
«Чем я могу Вам помочь, фрау Мемель?»
«Я бы хотела попросить Вас кое о чем. Только, пожалуйста, не говорите сразу НЕТ, ок?»
«Ну, что там у Вас?»
«Вы не могли бы мне помочь… Может уже перестанем выкать? Когда просишь о такой услуге, обращаться на Вы совсем не к месту».
«Конечно. С удовольствием».
«Ты – Робин, я – Хелен. Так. Ты можешь помочь мне сфотографировать мою задницу и рану? Я обязательно хочу знать, как я теперь там выгляжу».
«Оо, мне надо подумать, могу ли я позволить себе такое».
«Пожалуйста, иначе я с ума сойду. Просто по-другому я не узнаю, что они там сделали. Ты же знаешь, Нотц не может это объяснить. И, в конце концов, это же моя задница. Пожалуйста. Я не могу понять это только по прикосновениям. Мне надо это видеть».
«Понимаю. Как интересно. Другие пациенты никогда не хотят знать, что там им сделали. Хорошо. Что мне нужно сделать?»
Я ставлю фотоаппарат в меню на режим съемки еды. Сначала без вспышки. Так всегда лучше. Я снимаю марлевую повязку и вынимаю прокладки. Это длится дольше, чем я думала. Они запихали туда очень много бинтов. Я осторожно переворачиваюсь на другой бок, лицом к окну и обеими руками раздвигаю ягодицы в стороны.
«Робин, сейчас, пожалуйста, сфотографируй рану как можно ближе. Не тряси фотоаппарат, без вспышки».
Я слышу, как раздается характерный щелчок, потом он показывает мне, что получилось. Едва ли можно что-то разобрать. У Робина дрожали руки при съемке. Но другие таланты у него определенно есть. Тогда лучше со вспышкой. И еще раз всё полностью.
«Сделай несколько фотографий с разных ракурсов. Очень близко и издалека».
Клик, клик, клик, клик. Теперь его не остановить.
«Ну, всё, спасибо, Робин.»
Он аккуратно возвращает мне фотоаппарат и говорит:
«Я уже давно работаю в проктологическом отделении, но еще ни разу не видел, как у пациентов выглядит рана после операции. Спасибо тебе».
«Тебе спасибо. Могу я теперь спокойно рассмотреть свою дырочку в попе? И если что, ты можешь потом еще раз сфотографировать?»
«Конечно».
«С тобой так легко, Робин».
«С тобой тоже, Хелен».
Он, улыбаясь, уходит. Я засовываю марлевые прокладки обратно. Сейчас я одна с этим аппаратом, в котором спрятаны фото моей раны. Я понятия не имею, что меня ожидает. Мой пульс учащается, из-за волнения я начинаю обильно потеть. Я кручу колесико рядом с дисплеем до режима «Просмотр» и подношу фотоаппарат близко к глазам. Появляется фотография окровавленной дырки, вспышка засветила ее глубоко. Она открыта. Ничто не указывает на сжатые
мышцы ануса. Я не могу разглядеть розово-коричневую кожу кольца тугих мышц дырочки.
В принципе, я вообще не вижу ничего из того, что было раньше. Значит, Нотц это и имел в виду, говоря о «вырезании в форме клина». Очень плохо объяснил. Мое собственное анальное отверстие привело меня в ужас, или то, что от него осталось. Скорее это просто дырка, чем задница. Итак, с этим я больше не смогу стать моделью для рекламы красивых задниц. Теперь только для личного использования. Или все же я держу фотоаппарат вверх ногами? Нет, не может быть. Робин, вроде так его держал, когда фотографировал.
Ой. Туда даже можно заглянуть. После просмотра фото я чувствую себя еще хуже, чем до этого. Боль снова резко возвращается. Теперь, когда я знаю, как выгляжу там, я больше не верю в то, что боль когда-нибудь пройдет. На месте пореза вообще нет кожи, только красное живое мясо. Для начала пусть там вырастет кожа. И сколько времени понадобится для этого? Недели? Месяцы? Что мне нужно есть, чтобы кожа в заднице побыстрее выросла? Скумбрию?
И они хотят, чтобы я выдавила какашку через открытое мясо? Никогда.

Сколько дней и недель я смогу терпеть? А если у меня получится долго терпеть, какашка будет становиться все толще и тверже, и, когда я буду какать, будет еще больнее. Надо спросить. Они должны обязательно дать мне лекарство, которое вызывает запор, чтобы я могла для начала полечиться. Я нажимаю на кнопку вызова.
Жду. В это время я разглядываю остальные фотографии, которые сделал Робин. Среди них нет ни одной, на которой рана выглядела бы менее ужасающе. Но что это еще такое рядом с раной? Сплошь и рядом ярко-красная сыпь. Да что же это еще такое? Кончиками пальцев я щупаю обе ягодицы. Я явно чувствую эту сыпь. До этого я даже не заметила ее, когда трогала. По сравнению со зрением моя тактильная чувствительность очень хромает. Нужно поработать над тактильной чувствительностью, так дело не пойдет. И откуда только эта дурацкая сыпь? Аллергия? На операцию на попе? Я рассматриваю ее снова на фотографиях.

Теперь я знаю, что это. Это раздражение после бритья. Они же бреют пациента перед операцией. Но, вероятно, они не церемонятся. Вжик-вжик, лезвием по коже. Главное, сбрить волосы как можно быстрее. Конечно же, без воды и пены. Просто сбрить лезвием волосы на сухой коже. Здесь они бреют еще неаккуратнее, чем я сама. Раньше я вообще не брилась. Я думала, что время, которое тратиться попусту в ванной за этим занятием, можно использовать с пользой. Я так всегда и делала. Пока не встретила Канелля. Он родом из Африки, точнее говоря из Эфиопии. Как-то в субботу он хотел купить овощи и фрукты в палатке, в которой я тогда работала, чтобы подзаработать немного денег на карманные расходы. Я устанавливаю палатку в 4 утра и торгую до вечера. Мой шеф, крестьянин, он хозяин палатки, расист. Что очень смешно. Так как ему приходится продавать очень экзотические овощи и фрукты. Пробел рынка. Но кто еще, если не люди из Африки, Индии, Южной Америки и Китая, может использовать помело, топинамбур, окру для приготовления своих блюд?

Так мой шеф целый день злится из-за иностранцев, которые ему надоедают, потому что они хотят покупать у него, и бесится из-за их плохого произношения. Хотя он их завлекает своим товаром. Канелль не понял, что спросил крестьянин: «Что-нибудь еще?» Ему пришлось переспросить, что имеет в виду крестьянин. Крестьянин так высокомерно обошелся с ним, когда объяснял, что после этого я улизнула из палатки, чтобы извиниться.

Я бежала по рядам палаток на рынке и искала его. Все-таки я его нашла. Я дотронулась до его плеча, он обернулся, и я сказала, совершенно запыхавшись:

«Привет. Извините, пожалуйста, Я только хотела Вам сказать, что мне было очень стыдно за моего шефа».
«По Вам было видно».
«Хорошо».
Мы засмеялись, глядя друг на друга. Потом я занервничала, и мне не пришло ничего другого в голову, как сказать:
«Ну, я тогда пойду обратно в палатку».
«Ты бритая?»
«Что?»
«Ну, бритая ли ты?»
«Нет, почему ты спрашиваешь об этом?»
«Потому что я бы с удовольствием тебя побрил, у себя дома».
«Когда?»
«Сразу после твоей работы. Когда рынок закроется».
Он записывает мне свой адрес, сворачивает листок и кладет его как маленький подарок на мою грязную ладонь. Такие ситуации по-любому относятся к моим более спонтанным договоренностям. Я кладу записку в нагрудный карман моего зеленого рабочего фартука и гордо возвращаюсь к расисту. Лучше я не буду думать в ближайшие часы о том, что конкретно ожидает
меня у него в квартире. Иначе я буду сильно волноваться и вообще никуда не пойду. Потом я бы об этом сильно жалела. После проделанной работы я забираю деньги, которые остались от неправильной сдачи, и иду по данному адресу. Я звоню в дом Канелля. Это его фамилия. Или у него такие сложные имя и фамилия, что он как некоторые футболисты поменял их на более благозвучные, чтобы глупые европейцы смогли их выговорить. Он открывает дверь и громко произносит на лестничной клетке: «Второй этаж».

Я делаю один шаг внутрь, и дверь сразу же захлопывается за мной. Она почти касается моего затылка, и по моим волосам проходится мощный, холодный поток воздуха. Механический шарнир слишком тугой. Там наверху есть болтик, который надо ослабить, чтобы открывать дверь было легче. Этому меня научил мой отец. Если я смогу придти сюда еще, я принесу с собой крестовую отвертку и отрегулирую это дело. Я поднимаю юбку и просовываю руку в трусы, ввожу средний палец глубоко во влагалище, оставляю его внутри ненадолго, там приятно тепло, потом
вытаскиваю его. Открываю рот и кладу в него средний палец. Губами я плотно сжимаю палец и медленно вытаскиваю его. При этом я сосу и облизываю его, что есть силы, чтобы на языке осталось как можно больше вкуса смазки. У нас в ванной есть все необходимые зеркала, с помощью которых я сама могу заглянуть себе во влагалище и все хорошо рассмотреть. Все-таки это разные вещи: то, что видит женщина, когда смотрит себе во влагалище сверху с живота, и то, что видит мужчина, когда в кровати его голова лежит у нее между ног.

Женщина видит лишь, как торчит небольшой хохол волос, и может быть, 2 холмика, которые обозначают внешние половые губы. Мужчина видит широко раскрытую, сладострастную пасть, обрамленную пучком волос. У себя я хочу всё видеть, как мужчина; ему видно больше, чем самой женщине, так как снизу она устроена очень странно. В первую очередь я хочу знать, как выглядит, пахнет моя смазка и какова она на вкус. Чтобы не лежать и не надеться, что это понравится партнеру.

Я все время сую пальцы себе во влагалище, когда я сижу на унитазе, перед тем как пописать — я делаю тест. Я вожу пальцем во влагалище, чтобы получить как можно больше смазки, а потом ее нюхаю. Как правило, пахнет хорошо, если накануне я не ела чеснок или блюда индийской кухни.

Консистенция бывает очень различной, то, как творог, то, как оливковое масло, в зависимости от того, сколько времени я не подмывалась. А это зависит от того, с кем я хочу заняться сексом. Многих вставляют творожные выделения. А сначала и вовсе не подумаешь. Но это так. Я всегда спрашиваю заранее. Потом я слизываю всё с пальца и смакую, как настоящий гурман. Как правило, это очень вкусно. Исключая те случаи, когда смазка отдает чем-то кисловатым, я еще не поняла, что вызывает такой вкус. Но я обязательно узнаю. Этот тест нужно делать при каждом посещении туалета, так как я смущаюсь или наслаждаюсь спонтанным сексом. И в этом случае я хочу быть в курсе всего, что касается производства смазки моим влагалищем. Хелен ничего не доверяет воле случая. Только тогда, когда я точно знаю, какая моя любимая, ценная смазка, я разрешаю мужчине слизать ее языком.

Я вдоволь налакомилась, я в восторге. Так, можно позволять смотреть на себя и вкушать себя. Немного спертый и несвежий вкус выделений заводит мужчин. В большинстве случаев. Я поднимаюсь по лестнице. Не надо торопиться, надо идти так, как будто я делаю это очень часто. Это вам не игрушки. Если я буду быстро подниматься, то так я покажу ему, как я тороплюсь и насколько мне любопытно. У двери он кладет мои руки в свои и целует меня в лоб. Он ведет меня в зал. Очень тепло. Едва слышно, как работает отопление. Должно быть, здесь долгое время можно находиться голой. Очень темно. Жалюзи опущены. На столике горит лишь небольшой светильник в 25 Ватт. Он освещает тазик с горячей воду, который стоит на полу. Рядом лежит маленькое сложенное полотенце, мужска бритва и пена для бритья. Весь диван укрыт большими полотенцами.

Он быстро раздевает меня. Только с юбкой у него небольшие затруднения. Тугая молния. Просто потянуть собачку вверх – этого оказывается недостаточно. Видимо, ткань надо полностью убрать. Я помогаю ему. Он неровно кладет меня на диван. Головой в самый дальний угол, а попой прямо на край. Согнутыми ногами я упираюсь о край дивана, лежа, как у гинеколога – Брёкерт-поза. Он полностью раздевается передо мной. Этого я не ожидала. Думала, я разденусь, а он останется в одежде. Тем лучше. Его соски уже твердые, и член наполовину встал. У него очень тоненький член с острой головкой и легким уклоном влево. С моей стороны. На груди у него вытатуирована буханка хлеба. Хотя форма напоминает скорее сдобную булочку, чем хлеб из ржаной муки или из муки грубого помола.

Постепенно мое дыхание выравнивается. Я быстро привыкаю к необычным ситуациям. Я кладу руки за голову и наблюдаю за ним. Кажется, он очень трудолюбив и счастлив. Думаю, мне ничего не придется делать, только лежать.

Посмотрим.
Он выходит из комнаты и возвращается с включенной шахтерской лампой на голове. Мне смешно, и я говорю ему, что он выглядит, как циклоп. Мы как раз проходили эту тему в школе. Он тоже смеется. Он кладет подушку на пол и встает на колени, говоря, что не хочет, чтобы на коленках были мозоли. Потом он опускает обе руки в горячую воду и растирает мне ими ноги. Вот как! Начиная с самого низа, чтобы разогреться. Потом он выдавливает на них пену для бритья и наносит ее. Он окунает бритву в горячую воду и проводит ею вдоль ноги. Там где он побрил, не остается пены. Так он продолжает, выбривая полоску за полоской. Как газон. После каждого движения бритвой он ополаскивает бритву в воде. На поверхности воды плавают волосы и пена. Обе ноги довольно быстро оказываются побритыми. Он говорит, что руки мне надо оставить в таком же положении. Подошла очередь подмышек. Черт. Я уже предвкушаю момент, когда он будет брить мою киску. Если он вообще собирается это делать. Он мочит обе подмышки водой и выдавливает туда пену для бритья. Подмышками ему брить немного сложнее, т.к. волосы там длинные. Ему приходится в одном и том же месте проводить бритвой несколько раз, чтобы
удалить все волосы. Мои подмышки очень глубоко посажены, поэтому ему приходится разглаживать кожу в разных направлениях, чтобы иметь возможность брить ровную поверхность. Его шахтерская лампа высвечивает на коде кружок. Когда он накланяется ко мне, чтобы поближе рассмотреть, этот кружок уменьшается и становится очень светлым. Когда же он отдаляется, мутным светом освещается большой участок. Кружок света образуется именно в том месте, куда он смотрит. А яркость кружка показывает, с какого расстояния он смотрит в данный момент. Довольно часто я замечаю кружок света на моих сиськах, чаще на правой, с соском как язычок змеи. И на моей киске. Он меня еще ни разу не ослепил. Кажется, лицо для не представляет никакого интереса.

Когда все побрито, водой из тазика он смывает пену с моих подмышек и вытирает меня. Скорее, промакивает меня полотенцем. Мы улыбаемся друг другу. «А теперь», – говорю я и ласкаю свою волосатую киску.

«Хм».
Он мочит обе руки и увлажняет мне снизу большой участок тела. От пупка и вниз, потом захватывает немного правое и левое бедро и ведет дальше между большими половыми губами до анального отверстия, потом дальше до места, где начинается щель ягодиц. Он внимательно разглядывает «цветную капусту». Этот участок – настоящее препятствие для бритвы. Потом он наносит на влажные участки пену для бритья. На больших половых губах возникает приятное
ощущение. Вжииик. Он слегка втирает пену в кожу и берет свою бритву. Он начинает с бедер. Он сбривает волосы, которые растут по направлению к ноге. Кладет бритву под пупок и останавливается. Потом он далеко отклоняется, чтобы лучше видеть этот участок, между глаз образуется складка – он размышляет и серьезно говорит:
«Мне нравится, что здесь волосы растут так высоко, я оставлю их. Лучше больше сбрею по бокам, тогда останется большая длинная темная полоска до щелочки, а вдоль нее до самого низа, до попы, всё уберем».
Когда он говорит, он не смотрит мне в глаза, а разговаривает скорее с моей киской.
Она отвечает: «Я согласна».
С каждой стороны он сбривает целые полоски волос. До места, где раскрываются ванильные рогалики, он делает прическу острой. Теперь подошла очередь больших половых губ. Наконец-то. Наконец-то. Он просовывает голову мне между ног. Так он сможет освещать лампой мою киску лучше всего. По-любому, она светится как волосатый фонарь. Внутри огненно-красный. Он аккуратно бреет мне ванильные рогалики. Потом ему надо раздвинуть их в стороны, так как он хочет побрить их и с внутренней стороны. Снова и снова он дотрагивается бритвой до всех щелей. Пока не остается ни одного места, покрытого пеной. Я хочу, чтобы он меня трахнул. По-любому, он сделает это, как закончит брить меня. Потерпи еще чуть-чуть, Хелен. Он говорит, чтобы я широко развела ноги, подтянув колени к себе, чтобы он получил доступ к заднице. Он спрашивает, причиняет ли этот нарост на попе боль?

«Нет, нет, это всего лишь растущий наружу геморрой. Я думаю, ты можешь осторожно побрить его».
Сзади намного меньше волос. Он проводит бритвой несколько раз между ягодицами вверх и вниз и один раз по кругу по промежности. Готово. Он снова обрызгивает меня со временем остывшей водой из тазика и вытирает меня. Когда он брил мне в попе, моя киска стала очень мокрой от смазки. Теперь смазка смешивается с водой, и Канелль вытирает ее. Но я по-новому начинаю сочиться.
«Теперь ты хочешь меня трахнуть?»
«Нет, ты слишком молода для меня».
Спокойствие, Хелен. Иначе приятное ощущение снизу пройдет.
«Жаль. А можно я сама себя трахну, прямо здесь? Или мне надо идти домой, чтобы кончить там?»
«Да делай это здесь. На здоровье».
«Дай мне бритву».
Я держу ее за поверхность с лезвием и засовываю ручку в мою влажную киску. Ручка бритвы вовсе не такая холодная, как я думала. Руки Канелля нагрели ее за это время. Ритмичными движениями я ввожу в себя и вынимаю обратно ручку бритвы. По ощущениям это как палец 14-летнего подростка. Ванина палочка (прим.«Гензель и Гретель» («Hänsel und Gretel») – опера в трех действиях Энгельберта Хумпердинка (на русской сцене шла под названием «Ваня и Маша»)). Я сильно стимулирую ручкой бритвы между большими половыми губами. Все сильнее. Точно такое же движение, когда режешь хлеб. Но жесткий хлеб. Вперед, назад. Вперед, назад. Туда-сюда. Туда-сюда. Все глубже. Канелль наблюдает за мной.
«Ты можешь надеть мне на голову лампочку? Я хочу посветить на себя».
Он натягивает мне на голову резинку и прикрепляет лампочку прямо в середину лба. Я сморю на свое влагалище, полностью освещая его. Канелль уходит. Ололо, как меня вставило бритье. Я кладу бритву на живот и ласкаю обеими руками мои гладко выбритые, лысые половые губы. Мой дорогой несуществующий Бог, какие же они мягкие. Мягкие, как козловая кожа, мягкие, как зернышки. Настолько мягкие, что я едва чувствую их своими пальцами. Я стимулирую их все сильнее. И кончаю.

А что теперь? Я вспотела, мое дыхание сбилось. Здесь очень тепло. Где Канелль? Я одеваюсь. Мне становится еще теплее. Он заходит. Я спрашиваю:
«Ты хочешь повторить?»
«С удовольствием».
«Когда?»
«Каждую субботу после твоей работы».
«Хорошо. Тогда у меня целая неделя, чтобы отрастить волосы как можно длиннее. Уж я-то постараюсь. До встречи».
Это был первый раз, когда я побрилась. Или когда меня побрили. То есть мое первое бритье. С тех мы видимся почти каждую неделю. Иногда он не открывает дверь. Или его нет дома. Тогда мне приходиться 2 недели ходить небритой, с отросшими волосками. Считаю, что это отвратительно. Или совершенно брито, или с волосами. Потом там начинает ужасно чесаться. То есть приходится бриться самой, когда он не бреет. При этом я делаю это далеко не так хорошо, как он. Не так медленно и не с такой любовью. Бриться самой – это так глупо, потому что в этом отношении меня избаловали. Я уже привыкла, что меня бреют. Думаю, что если мужчина хочет, чтобы женщина брилась, ему следует взять эту обязанность на себя. А не навязывать всю эту работу женщинам. Без мужчин женщинам было бы абсолютно все равно, насколько они волосатые. Если брить друг друга так, как им особенно нравится, для меня это лучшая прелюдия, которую только можно себе представить. И каждый делает партнеру ту прическу, которая его больше всего заводит. Это лучше, чем чего-то хотеть друг от друга и объяснять это друг другу.

Вызывает только злость. Я делаю это грубо. Я бреюсь быстро, чик-чик, вожу везде, вырывая всё
лезвием. После чего у меня, как правило, течет кровь, и воспаляется кожа. Когда Канелль это видит, он ругает меня, что я так обращаюсь с собой. Он не может такого терпеть. Но я далеко не так груба к себе в отличие от человека, который побрил мне задницу перед операцией.

В палату заходит медсестра. К сожалению, не Робин. Все равно. Ее я тоже могу спросить.
«А что мне делать, когда я захочу в туалет?»
Они же всегда называют это стулом. В зависимости от того, с кем я разговариваю, я выбираю выражения. Она объясняет мне, что с медицинской точки зрения это даже очень желательно, чтобы я как можно раньше сходила в туалет по-большому. Чтобы кал не стал препятствием. Она говорит, что рана должна заживать при ежедневном стуле, чтобы все правильно срослось и чтобы анальные мышцы снова могли растягиваться. А они совершенно не могут. Она говорит, что сейчас еще придет профессор Нотц, чтобы объяснить мне все точно. Она уходит. И в то время как я жду Нотца, я думаю о различных средствах, которые могут вызвать запор. Мне приходит в голову множество способов. В палату заходит доктор Нотц. Я здороваюсь с ним, смотря прямо ему в глаза. Я всегда так делаю, чтобы запугать людей. Мне бросается в глаза, что у него густые, длинные ресницы. Вот это да. И почему я заметила это только сейчас? Может быть, из-за болей. Чем дольше я на него смотрю, тем длиннее и гуще становятся его ресницы. Думаю, он рассказывает мне важные вещи о моем стуле, режиме питания и о лечении. Я вообще не слушаю, а считаю его ресницы, делая при этом вид, как будто внимательно слушаю, произнося характерные звуки: Хмм, хмм.
Такие ресницы я называю усами на глазах. Терпеть не могу, когда у мужчин красивые ресницы. У женщин меня это возбуждает. Ресницы – это один из моих фетишей. Я всегда обращаю на них внимание. Какой длины, густые или нет, какого цвета, покрашены ли краской для ресниц, нанесена ли на них тушь, завитые или склеенные гноем из глаз после сна? У многих кончики ресниц светлые, а у корней они темные, так что просто кажется, что они короткие. Если накрасить такие ресницы тушью, они выглядели бы в два раза длиннее. У меня в детстве несколько лет вообще не было ресниц. Когда я была помладше, мне делали много комплиментов по поводу моих длинных, густых ресниц, я все еще помню это очень хорошо.

Однажды какая-то женщина спросила маму, а не плохо ли это, когда у собственной шестилетней дочери ресницы уже гуще, чем у матери, хотя, очевидно, свои она еще и подкручивает и красит тушью. Мама всегда говорила мне: «Есть такая цыганская поговорка: когда тебе делают слишком много комплиментов по какому-либо поводу, они могут сглазить». Так она всегда отвечала мне на вопрос, почему у меня больше нет ресниц. Но я помню кое-что еще. Я проснулась среди ночи, мама сидит на краю кровати, где она обычно читает мне сказки на ночь, одной рукой она крепко держит мою голову, и я чувствую, как по векам скользит что-то холодное и металлическое. Щелк! На обоих глазах. И мама говорит: «Это всего лишь сон, девочка моя».

Я постоянно дотрагивалась кончиками пальцев до «пеньков» ресниц. Если бы мамина история о цыганах оказалось правдой, они бы выпали полностью. Но я не могу сказать это маме, так как я часто путаю реальность, ложь и сон. В первую очередь, сейчас я многое больше не могу различить из-за того, что раньше я принимала наркотики. Самый безумный праздник в моей жизни состоялся тогда, когда моя подруга Коринна обнаружила, что мой тогдашний друг-дилер Михаэль
оставил свою баночку. В принципе отмечать было нечего. Мы просто всегда так говорили, когда принимали наркотики. Праздновать. Михаэль хранил все свои колеса, клей, пакетики с амфетамином и коксом в, так сказать, безделушке. Она выглядела как обыкновенная баночка Колы, но крышку можно было открутить.
У Михаэля была такая навязчивая идея: в баночке должно было быть именно столько наркотиков, чтобы она весила так же, как настоящая баночка Колы.
Коринна говорит: «Посмотри-ка, Хелен. Баночка Михаэля. Он же не будет злиться, да?»
Она улыбается мне и морщит при этом нос. Это означает, что она действительно рада.
Тогда мы прогуляли школу, купили в ларьке красное вино и наговорили на автоответчик Михаэлю:
«Если ты ищешь свою Колу, мы нашли ее в комнате Коринны. Ты же не обидишься, если мы начнем пить без тебя, да?»
У нас здорово получалось говорить по телефону зашифрованными словами. Когда принимаешь наркотики, становишься параноиком, путаешь самого себя с Scarface/ Лицо со шрамом и думаешь, что тебя постоянно прослушивают и тебе уже недолго осталось до полицейской облавы, ареста и судебного разбирательства, на котором судья спросит: «Ах, да, Хелен Мемель, что же на самом деле означают слова «моющее средство», «пицца» и «картина»? В это время Вы ничего не мыли, не ели пиццу и не рисовали. Мы не только прослушивали Вас, но и вели за Вами наблюдение».
Потом начался наш забег против времени. Наша цель заключалась в том, чтобы проглотить как можно больше наркотиков, пока первые еще не начали действовать, и пока не пришел Михаэль. Всё, что мы не смогли проглотить, нам пришлось бы вернуть. Мы начали в 9 часов утра, принимая за раз по 2 таблетки и запивая все это большим количеством красного вина. Мы подумали, что не
подобает уже с утра принимать амфетамин и нюхать кокс, и сделали самокрутки из туалетной бумаги.
Таким образом, каждый высыпал полпакетика, то есть полграмма на кусочек туалетной бумаги, и искусно ее скручивал, запивая потом красным вином. Может быть, в каждом пакетике было и меньше одного грамма – Михаэль был хорошим бизнесменом и всегда обманывал с количеством. Чтобы больше заработать. Один раз я взвесила то, что, по сути, должно было весить один грамм. Как бы ни так. Но и полицию не вызовешь. На черном рынке так всегда. Там нет защиты прав потребителей. В любом случае эти самокрутки очень сложно проглотить. Нужно потренироваться. Если при глотании будешь медлить, когда самокрутка окажется уже глубоко в полости зева, то она раскрывается и ее горькое содержимое оказывается на языке и нёбе. Этого допускать не следует.
Вероятно, постепенно все вещества начинают оказывать свое действие. Я могу вспомнить только самые яркие моменты урывками. Мы с Коринной всё время смеялись и рассказывали что-то о сказочной стране наркотиков. Потом пришел Михаэль, чтобы забрать свою баночку, он разорался. А мы хихикали. Он сказал, что если мы не сдохнем от той дозы, которую приняли, мы должны будем заплатить за нее. Мы лишь посмеялись над ним. А потом мы проблевались. Сначала Коринна, а потом я – от этих звуков и запаха. В большое белое ведро для мытья полов. Рвота выглядела как кровь, из-за красного вина. Но нам потребовалось много времени, чтобы догадаться, в чем было дело. И там плавали непереваренные таблетки. Нам показалось, что это настоящее расточительство.

Я: «Половину — наполовину?» Коринна: «Да, сначала ты!» — и впервые в жизни я литрами пила рвоту другого человека. Вперемешку со своей. Большими глотками. По очереди. Пока не выпили всё ведро. Думаю, в такие дни погибает много клеток мозга. Эта и подобные ей вечеринки прочно врезались мне в память. Есть еще одно воспоминание, по поводу которого я не уверена: а воспоминание ли это. Однажды я прихожу из школы домой – я училась тогда в младших классах – и зову хоть кого-нибудь. Но никто не отвечает. Поэтому я подумала, что дома никого нет. Я иду на кухню, а там на полу лежат мама и мой брат. Взявшись за руки. Они спят. Мой брат положил голову на свою подушку с Вини-Пухом, а мамина голова лежит на свернутом светло-зеленом кухонном полотенце.

Духовка открыта. Пахнет газом. Что они тут делают? Я как-то видела в фильме, как при ходьбе кто-то выбил обувью искру, и весь дом взлетел на воздух. Так, а теперь нужно очень медленно и осторожно подойти к плите, люди же спят, и выключить газ. Следующий шаг – открыть окно и вызвать пожарную охрану. Номер скорой мне не пришел в голову. Обоих забирают, они все еще
спят, мне разрешили поехать с ними. 2 машины скорой помощи. Семейный картеж. Синий свет. Сирена. В больнице им промыли желудок, и папа как раз вернулся с работы. Никто из нас никогда не говорил об этом. Поэтому я и не уверена, приснилось ли мне это, придумала ли я это и внушала самой себе так долго, пока это не стало правдой. Всё может быть.

Мама научила меня очень хорошо врать. Так, что я даже сама начинаю в это верить. Иногда это очень занимательно. Но иногда это вводит в заблуждение, как в этом случае. Я могла бы и просто спросить маму: «Мама, ты тогда из зависти обрезала мне ресницы? И еще один вопрос: Ты
тогда пыталась убить моего брата и себя? И еще: Почему ты не захотела взять меня вместе с вами?»
Я никак не могу найти подходящего момента. Потом у меня выросли ресницы, и я всегда красила их, закручивала и наносила на них тушь, чтобы они были идеальными и чтобы так позлить мою
мать, если мое воспоминание действительно является воспоминанием. Сверху и снизу мои настоящие ресницы должны выглядеть как толстые накладные ресницы из пластика 60-х годов. Я смешиваю дешевую и дорогую тушь, чтобы получились ультимативные лапки паучка. Лучше всего просто водить в ресницах кончиком щеточки, где больше всего туши. Цель заключается в том, чтобы каждый встречный уже за километр думал: «О, какие же густые ресницы на двух ножках
идут».

В рекламе туши для ресниц всегда делают акцент на том, что она не склеивает ресницы, а щеточка хорошо разделяет их, чтобы не было комочков. Для меня это весомый аргумент, чтобы не покупать эту тушь. Когда родня и соседи узнали, что я никогда не смываю глаза и каждый день крашу их снова, началась настоящее паникерство.

«Если никогда не смывать тушь с ресниц, они перестанут получать достаточно света и воздуха. И тогда они выпадут!»

Я подумала: «Хуже, чем тогда просто не может быть». Я придумала классные уловки, как сделать так, чтобы на мои накрашенные ресницы никогда не попадала вода. Вложив в свои ресницы так
много сил и денег, я просто не имею права испортить их водой. Когда тушь месячной давности медленно размокает под теплой водой и попадает в глаза, их очень сильно щиплет. Этого не нужно допускать. Сначала я мою голову и заворачиваю ее в полотенце, которое должно впитать капли воды на лбу, чтобы они не попали в глаза. Потом я мою тело, начиная с шеи. Долгое время я забывала вымыть шею, и в трех складках скапливалась жирная грязь. Если потом сильно потереть шею, образуются маленькие темные липкие шарики, которые пахнут гноем. Таким образом, ты либо моешься полностью, начиная с лица, или ты регулярно катаешь шарики грязи из складок шеи. Главное, чтобы лицо никогда не соприкасалось с водой. Уже несколько лет я не
ныряю ни в ванной, ни в школьном бассейне. Как бабулька, я спускаюсь в бассейн по лесенке и могу плавать только стилем «брасс», так как при остальных стилях лицо либо полностью, либо частично погружается в воду. Если кто-то в шутку хочет меня «утопить», я превращаюсь в настоящую фурию: кричу, умоляю и объясняю, что из-за этого испортятся мои ресницы. До сих пор хорошо срабатывало.

Уже много лет я не была под водой. Конечно, это также значит, что я никогда не умываю лицо, значение чего, по моему мнению, сильно преувеличено. Когда смываешь косметику средством для снятия макияжа и ватными дисками, ты моешь, так сказать, лицо. При этом надо оставаться на приличном расстоянии от ресниц. Я уже несколько лет делаю именно так. Когда я закручиваю ресницы специальными щипцами, в них остается лишь 1-2 реснички. А потом они снова вырастают. Этим я доказала, что если не смывать макияж каждый вечер, то ресницы не выпадут все сразу.

Мой бывший парень Маттес однажды наблюдал, как я закручивала ресницы, и спросил: « А ряд ресниц такой же длины, как и внутренняя половая губа?»
«Да, примерно».
«И у тебя же двое таких щипцов?»
«Да».
Одни золотые, а вторые серебряные.
Он повалил меня на постель. Развел в стороны мои ноги. Раздвинул в стороны рогалики (большие половые губы) и щипцами для закручивания ресниц с обеих сторон слегка зажал мои петушиные гребешки (внутренние половые губы). Так он мог оттянуть внутренние половые губы очень далеко от дырки и получишь отличный обзор. Точно такой же, как и у главного героя в сцене с Бетховеном в фильме «Заводной апельсин». Он сказал мне, чтобы я продолжала держать щипцы и так растягивала, как меня возбуждает. Маттес хотел сразу же оттрахать меня и кончить на натянутые губы, но сначала он захотел сфотографировать меня там, чтобы и я посмотрела, как мило выглядит моя киска, когда ноги и половые губы так широко разведены в стороны. От радости мы хлопали в ладоши. Точнее он, мои руки были заняты. Если хорошенько расправить эти сморщенные лоскутки кожи, их общая поверхность будет на самом деле такой же, как почтовая открытка. Потом Маттес ушел от меня, а его хорошая идея осталась.

Я люблю это ощущение, которое возникает, если щипцами для завивки ресниц настолько оттянуть половые губы, чтобы с моего ракурса они выглядели, как крылья летучей мыши. Может, поэтому они такие длинные и так сильно торчат? Нее. Думаю, они всегда были такими длинными и большими, с коричневато-розовым оттенком. Обо всем этом я размышляю, не слушая профессора Нотца. Он уже хочет уйти. Но тут нарисовалась Хелен с фотографиями своей задницы. Теперь-то он должен мне сказать, где здесь верх, а где низ. Ни в одном месте я не могу увидеть анальное отверстие. Как бы я ни крутила и не поворачивала фото. Он смотрит на фото, но быстро отворачивается. Ему самому противно от результата собственной операции. Он еще до операции не хотел мне нормально объяснить, что он собирался делать.

«Хотя бы скажите мне, как держать фото, чтобы знать, как я выгляжу там».
«Я не могу Вам этого сказать. По моему мнению, фото было сделано очень близко. Я сам не могу сказать, как его надо держать».
Кажется, он в ярости. Он что, не в своем уме? Он же мне всё это сделал! Я же ему не резала задницу. Я жертва, а он виновник. Он снова бросил короткий взгляд на фото и отвернулся. Надеюсь, в операционной он дольше смотрит на эти раны. Какое же он ничтожество. Или же
он попадает в другой мир, когда заходит в операционную? Там он всё основательно разглядывает, а после этого просто не хочет сталкиваться с этим? Как и те люди, которые постоянно ходят в бордель, устраивают там самые что ни на есть животные, интимные, грязные сношения всегда с одной и той же шлюхой, но, когда они встречают ее на улице, сразу же отворачиваются и ни в коем случае не здороваются.

Нотц далеко не любезно поздоровался с моим анальным отверстием. Он даже видеть его больше не хочет. Я вижу панику в его глазах: на помощь, мое маленькое анальное отверстие, с которым он имел дело на операции, может разговаривать, задает вопросы и даже сфотографировалось.
Это не имеет смысла. Он не знает, как нужно разговаривать с людьми, которые любят объект его операционного вмешательства – задницу.
«Большое спасибо, господин Нотц». Это значит, что ему пора уйти. Я специально опустила все академические звания. Не в бровь, а в глаз! Он уходит.

После операции и объяснений профессора доктора Нотца, видимо, ходить в туалет я буду весело. Я обратила внимание на одно предложение из его длинной речи: из больницы меня выпишут только тогда, когда у меня будет стул без крови. Это показатель того, что операция прошла успешно и у меня всё хорошо заживает. С тех пор в палату постоянно заходят какие-то люди, с которыми я не знакома, и спрашивают, сходила ли я уже в туалет. Неееет, еще нет! Страх перед болью кажется непреодолимым. Если кал пройдет через рану, о Боже, что тогда будет? Это разорвет меня.

С момента операции здесь дают только мюсли и отруби. Они говорят, чтобы перед употреблением мюсли долго не размокали в молоке. Они должны попасть в желудок и кишечник в довольно сухом состоянии. Чтобы там они впитали в себя жидкость, разбухли и изнутри начали давить на стенки кишечника, подавая сигнал, что им нужно выйти. Так давление кала станет очень сильным. У меня уже звездочки перед глазами, а снизу меня сковывает страх. Я не буду ходить в туалет несколько дней. Просто сделаю как моя мама. Буду ждать, пока внутри всё не рассосется.
Интересно, а можно есть пиццу, когда ждешь стул? Не спросив, я решаю, что при лечении анального отверстия важно есть и то, что особенно любишь. Я звоню в мою любимую пиццерию с доставкой на дом «Маринара». Я знаю номер наизусть. Он очень простой, похож на номер службы секса по телефону. Радость ожидания велика, но я не показываю этого. По телефону пытаюсь говорить как можно наглее:
«Одну пиццу Фунги, два Пльзенского. Больница св. Марии, палата 218. На имя Мемель. И давайте там быстро, чтобы она не остыла, пока ее сюда привезут. Просто скажите в приемной, они позвонят наверх. Пока».
И как можно быстрей и резче кладу трубку.
Есть одна история, о которой все говорят и о которой я много размышляю: две девушки заказывают пиццу домой. Они ждут и ждут, а пиццу не привозят. Несколько раз они звонят в службу доставки и жалуются. Потом все-таки пиццу приносят. Она выглядит немного странно и необычная на вкус. Одна из девушек случайно оказалась дочерью контролера качества продуктов питания, и прежде чем они всё съели, они сложили остатки еды в пакетик и отдали папе. Все еще думают, что просто пицца такая. При анализе в лаборатории выясняется, что на пицце была сперма пяти мужчин. То, что произошло до этого, я представляю себе так: парни из службы доставки вышли из себя. Так как жалоба поступила от девушек, у них возникли фантазии об изнасиловании. Это вполне нормально. Они обсуждают проблему, придумывают план и вытаскивают свои члены, чтобы вместе подрочить на пиццу. Пекари пиццы видят друг у друга
члены. И не только в обычном состоянии. А в состоянии полной эрекции. И видят, как они дрочат и кончают. Поэтому я завидую мужчинам. Я бы с удовольствием посмотрела на влагалища моих подруг и одноклассниц. А также на члены моих друзей и одноклассников. А еще я бы не отказалась посмотреть на то, как они все кончают. Но такое получается редко. А спросить я не отважусь. Я вижу члены только тех мужчин, с которыми я трахаюсь, и влагалища тех женщин, которым я плачу.
А я хочу увидеть в жизни как можно больше!

Поэтому я люблю такие развлечения: еще не протрезвев после дискотеки, мы взламываем открытый бассейн и купаемся голыми. Все эти условности с нарушением неприкосновенности жилища мне как-то не очень приятны. Но хоть доведется увидеть несколько кисок и членов. Вот как-то так. В любом случае, когда я заказываю пиццу, я очень невежлива. Я жалуюсь, даже если ее быстро привозят. Я бы с удовольствием поела пиццу со вкусом спермы пяти мужчин. Это же как секс с пятью незнакомыми мужчинами одновременно. Ну ладно, не секс. Но все же, как будто пять незнакомых мужчин одновременно кончили тебе в рот. К этому стоит стремиться в жизни, не правда ли? Если говорить о себе — отлично.

Я вообще не могу ходить. А значит, я не смогу забрать пиццу. Мне следовало бы спросить заранее. Блин. Я пропала. Этого еще не хватало. Мне надо кого-нибудь попросить принести ее мне. Вряд ли вахтер поднимется в палаты и будет разносить пиццу. Робин должен помочь. Экстренный вызов. Я злоупотребляю? Все равно.

В палату заходит другой санитар. На его бейдже написано «Петер». Я улыбаюсь. Я люблю это имя. У меня кое-что было там с одним. Я называла его «обоссанный Петер». Он умел отлично лизать киску. Он делал мне это часами. У него была особая техника. Он зажимал петушиные гребешки между зубами и языком и лизал там языком. Туда-сюда. Или языком, с большим количеством слюны на нем, он облизывал всё от анального отверстия до жемчужинки-хоботка (клитор) и снова
вниз. Очень сильно стимулируя и не пропуская ни одной щели. Обе техники были просто отличными. Как правило, я кончала несколько раз. Один раз так бурно, что я напИсала ему в лицо. Сначала он обиделся, потому что думал, что я сделала это нарочно. Это же как-то унизительно, когда он стоит там, на коленях, и тут такое.

Я вытерла ему лицо и извинилась. Но думаю, что ему следовало бы гордиться этим. До этого никому не удавалось довести меня до того, что во время оргазма я потеряла контроль над мочевым пузырем. И я не была пьяной или что- либо в таком духе. Немного погодя он был очень горд. В этот день у обоссанного Петера я узнала, что моча очень сильно раздражает слизистую оболочку глаза. А как иначе я бы вообще узнала об этом?
«Где Робин?»
«Его смена закончилась. В ночь сегодня я».
Что уже так поздно? В больнице так быстро проходит день? В самом деле. Уже стемнело. Я схожу с ума. Ну, отлично. А здесь не так уж и плохо, Хелен, время незаметно пролетает, когда ты так развлекаешься со своими собственными мыслями.
«Так, чем я могу тебе помочь?»
«Я хотела попросить Робина об одном одолжении, тебя мне как-то неудобно об этом просить. Мы же еще не знакомы», — на этот раз я сразу перехожу на ты, в такой непристойной ситуации выкать кажется мне неуместным. Это вообще не айс, когда один из собеседников лежит с голой задницей.
«Что за одолжение?»
«Я заказала пиццу, сейчас ее уже привезут, а я не могу ее забрать. Мне нужен кто-то, кто может сходить и принести мне ее в палату».
Может быть, санитар вовсе и не интересуется правильным питанием, и всё пройдет гладко.
«А разве после операции тебе не надо есть продукты с балластными веществами? Мюсли? Отруби?»
Блин.
«Да. Надо. В пицце разве нет таких веществ?»
Гениальная идея. Притвориться дурочкой.
«Нет. Скорее всего это пойдет во вред».
Не пойдет на пользу. Здесь все только и думают что о стуле. Это же моё дело.
«Но важно есть то, что пищеварительная система уже знает. Резкое изменение режима питания помешает вызвать стул. Пожалуйста».
Звонит телефон. Я беру трубку.
«Уже привезли пиццу?»
Я убираю трубку и улыбаюсь Петеру, вопросительно подняв брови. «Я принесу тебе ее. Сама увидишь, что тебе от нее будет», – говорит он, мило улыбаясь, и выходит.
«У Вас ее заберет санитар Петер. Никому больше не отдавайте ее. Спасибо».
Мне везет с санитарами. Они мне нравятся больше, чем медсестры. Я лежу в палате и жду Петера.
На улице темно. Я вижу свое отражение. Моя кровать очень высокая – это для того, чтобы у обслуживающего медперсонала не возникало проблем со спиной, когда они поднимают пациентов. Оконное стекло идет справа налево – во всю стену – и сверху вниз – прямо до батарей. Огромное зеркало. Когда снаружи темно, а в комнате светло. Мне бы и фотоаппарат не понадобился, да? Я поворачиваюсь задницей к окну, головой в том же направлении. Но вижу размытое отражение. А, всё ясно. Тут двойная рама. Поэтому получается двойное отражение, слега смещенное. Хорошо, что у меня был фотоаппарат. Когда темно, я могла бы лежать задом к двери, но все равно видеть, кто заходит, даже не поворачиваясь. Мне это нравится. А меня видно с улицы? А, да пофигу. Они же знают, что это больница. Снаружи такого сложно не заметить. На худой конец они подумают: «Это бедная сумасшедшая девочка, которая под действием лекарств
выставила свою задницу в окно». Они лишь пожалеют меня. Отлично. Здесь в больнице я стану настоящей нудисткой. Обычно я вовсе не такая. В отношении киски – да, я нудистка. Так было всегда. Но не тогда, когда дело касается задницы.

Я лежу в палате, и так как задница и любое движение причиняют мне адские боли, я больше не накрываюсь одеялом. Кто бы ни зашел в палату, сразу видит мою зияющую кровавую рану и чуть-чуть моей сливки от киски. Но здесь быстро привыкают к такому. Уже ничего не стесняешься. Я пациент с больной задницей. Это видно, и веду я себя соответственно. По женским делам я абсолютно здорова, чего нельзя сказать о моей заднице – причиной этого является тот факт, что мать взрастила во мне проблему сходить в туалет по-большому. Когда я была маленькой, она часто говорила мне, что не ходит в туалет по-большому. Она утверждала, что она никогда не пукает.

Она все держала в себе, пока оно само не рассосется. Тогда и удивляться
нечему!
Из-за таких рассказов я очень стесняюсь, что кто-то может услышать или унюхать, как я хожу в туалет. В общественном туалете, даже если я только писаю и при расслаблении анальных мышц случайно пукну, любой ценой я сделаю так, чтобы женщина в соседней кабинке не увидела мое лицо. Если в туалете много народа, а я навоняла, я не выхожу из своей кабинки до тех пор, пока все не уйдут. Лишь потом я решаюсь выйти. Как говно-преступница. Мои одноклассники всегда смеются надо мной из- за этой излишней стеснительности. Я и в своей комнате переодеваюсь особым способом. Там повсюду висят плакаты моей любимой группы, и так как, когда их фотографировали, они все смотрели в объектив, после этого возникает такое ощущение, как будто они следят за тобой. Так что, когда я хочу переодеться в своей комнате, и они могли
бы увидеть при этом мою киску или сиськи, я прячусь за диван. А с реальными парнями и мужчинами мне все равно.

Стучат в дверь. Заходит Петер. На металлический ночной столик он ставит коробку с пиццей, рядом с ней обе бутылки – одну за другой, как-то даже слишком громко. Всё умещается на столике. При этом он все время смотрит мне в глаза. И я смотрю ему в ответ. Я хорошо умею это делать. Думаю, он рад, что ему нужно ухаживать за пациенткой почти такого же возраста как он сам. Это же хорошо для него.

«Ты хочешь взять одну бутылку?»
«Очень мило. Но я на работе. Если от меня будет нести спиртным, шуму будет…»
Ненавижу, когда кто-то говорит мне нет. Я и сама могла бы догадаться, что ему нельзя. Неприятно. Мы в больнице, Хелен, а не в борделе. Его взгляд ускользает. Он на кого-то заглядывается? В моем присутствии? Ах, нет, по-любому он смотрит на отражение моей киски. На улице вообще ничего не видно. Прекрасно. Его ночная смена начинается хорошо. С Петером я тоже лажу.
Он выходит. Я вытаскиваю свою пиццу и смотрю на нее. Я размышляю, как мне ее есть без столовых приборов — работники пиццерии «Маринара» не разрезали ее специальным ножичком для пиццы. Мне что рвать ее на куски, как делают животные? Неожиданно в палату снова заходит Петер. Со столовыми приборами. Улыбаясь, он снова уходит. И снова заходит. Что опять? В руке у него пластиковый мешочек с наклеенной бумажкой. На ней что-то написано.

«На пакете написано, что я должен отдать его тебе. Это как-то связано с операцией. Ты в курсе? Они что-то нашли у тебя и хотят вернуть?»
«Я хотела посмотреть на клинообразный участок, который мне вырезали. Так не должно быть, что они что-то вырезают у меня, когда я без сознания, и я даже не могу увидеть что, так как это сразу выбрасывают в мусор».
«Кстати о мусоре. Это входит в мои обязанности — позаботиться о том, чтобы этот мешочек с его содержимым отправился в мусор спецбольницы».
Петер очень серьезно относится к поручениям. И он с таким пафосом говорит об этом. Вместо «отравиться» можно сказать «выкинуть». Тогда ты говоришь как человек, а не как робот, который все бездумно повторяет. Он отдает мне мешочек и не уходит. Но открою я его только тогда, когда останусь одна. Я держу мешочек в руках и смотрю на Петера до тех пор, пока он не уходит. Моя пицца остывает. Все равно. Теперь это важнее, кроме этого я слышала, что настоящие гурманы никогда не едят только что приготовленную горячую пищу, так как в этом случае невозможно почувствовать идеальный вкус. Когда суп очень горячий, он безвкусный. То же можно сказать и о пицце. Если еда очень плохо приготовлена, просто надо подать ее как можно горячее, и никто не заметит, потому что еда сожжет вкусовые почки. То же правило действует и для противоположности – холодной пищи. Противные напитки пьют сильно охлажденными, чтобы вообще как-то их проглотить, например текилу. Мешочек прозрачный и закрыт пластиковой полоской. Небольшим рывком я открываю пакет. В нем еще один мешок, только чуть поменьше, и он непрозрачный, а белый. На ощупь я понимаю, что в нем лежит вырезанный участок. Больше он ни во что не завернут. Если я сейчас его выну, я разведу в кровати настоящий свинарник. Я отрываю крышку от коробки с пиццей. Делаю это очень легко. Она перфорирована по всей длине. Наверное, специально для таких случаев. Когда нужно что-то подложить под окровавленный кусок мяса в кровати.

Я кладу крышку от коробки под мешок на колени. Мне следует надеть резиновые перчатки, чтобы достать этот кусок? Нет. Он же из моего тела. А оттуда я могу достать голыми руками все, что только можно, неважно насколько он окровавленный. Это почти то же самое, что моя зияющая рана, а ее я целыми днями трогаю без перчаток. Так. Вытаскиваем. На ощупь, как печенка или еще
что-то из мясной лавки. Я вынимаю все части на коробку. Я разочарована. Много мелких частей. А не одна цельная часть в форме клинка. После описаний Нотца я ожидала увидеть продолговатый, тоненький кусочек мяса, который выглядит как филейная часть тушки косули, которую мама готовит осенью и зимой, когда приходят гости. Он бордового цвета и блестит, как будто его поджарили, даже немного скользкий, как печенка. Но тут у меня какой-то гуляш. Маленькие
кусочки. На некоторых из них есть желтые пятна, это однозначно воспаление, выглядит как ожог после обморожения в рекламе. Конечно, они все это не вырезали в один заход цельным куском. Я же не убитая косуля, а живая девушка. Может, так и лучше, что они вырезали поэтапно. И были осторожны со сфинктером. А не просто вырезать все подряд, чтобы получить великолепное анальное филе. Успокойся, Хелен. Все всегда не так, как ты себе представляешь. По крайне мере, когда я что-то себе представляю, я прописываю всё до мельчайшей детали, расспрашиваю, чтобы перепроверить, и знаю после этого больше. Этому я научилась у папы. Основательно вникнуть в суть дела, что даже тошнить начинает. Но, несмотря на это, я рада, что увидела то, что мне вырезали, перед тем как сжечь это в крематории больницы. Я не складываю кусочки обратно в пакет. Кладу пакет просто сверху и чуть прижимаю его, чтобы он прилепился к мясу. Крышку от коробки пиццы с мясом и мешочком я кладу на металлический ночной столик. Все пальцы в крови и слизи. Вытереть о постель? Тогда будет свинарник. И не о костюм ангела. Такой же свинарник. Хм. Ну да. Это же кусочки мяса из моего тела. Даже если они и были воспалены. Я просто облизываю пальцы, один за другим. Я горжусь собой, что у меня возникают такие идеи. Это лучше, чем беспомощно сидеть в постели и ждать, что кто-то придет с влажными салфетками.

Почему мои собственные кровь и гной должны вызывать у меня отвращение? Я и с другими воспалениями непривередлива. Когда я, например, выдавливаю прыщ, и гной остается на пальце, я ем его с большим удовольствием. И при выдавливании угрей, когда показывается этот прозрачный маленький червячок с черной головой, я вытираю его кончиком пальца и слизываю. А если ко мне приходил песочный человечек и насыпал мне в глаза гнойные крошки, утром я также все съедаю. И когда рана затягивается коркой, я всегда отковыриваю верхний слой, чтобы съесть его.
Я ем пиццу одна.
Я не очень люблю есть одна. Это внушает мне страх. Когда кладешь что-то в рот, нужно же сказать кому-то, вкусная ли еда. Задницу снова начинает щипать. Чему ты научилась, Хелен? Страдать не больше, чем нужно. Вызываю санитара. В палату заходит Петер, и я говорю ему, что мне нужны таблетки, потому что боль возвращается. Он удивляется и говорит, что в его протоколе передачи смены ничего не написано об обезболивающих для меня на ночь. Жуя большой кусок пиццы с грибами, я говорю: «Должно быть. Робин сказал, что мне нужно просто сказать, и мне дадут».
Этого не может быть. Сейчас самое время попросить таблетки, и на всю ночь мне больше ничего не дадут? Помогите. Петер уходит, чтобы позвонить профессору домой. Он ничего не может самостоятельно решать, если это не написано на его доске с зажимом. От страха мне становится плохо. Меня сегодня прооперировали и ночью мне не дадут обезболивающих? Вилкой я открываю обе бутылки. Я единственная из тех немногих девушек, что я знаю, которые умеют
это делать. Очень практично. Как мужчины со стройки, симпатичные и хитрые. Я выпиваю бутылки одну за другой как можно быстрее. Моей заднице становится хуже и хуже, а в животе все леденеет от холодного пива.

Петер, Петер, Петер, поторопись. Принеси мне таблетки. Я закрываю глаза, боли все усиливаются, я судорожно сжимаюсь. Все это мне уже знакомо. Я складываю руки на груди и чувствую только свою задницу. Я слышу, как он заходит, и, не открывая глаз, спрашиваю, дадут ли мне что-то.
«Что Вы имеете в виду?» – отвечает мне женский голос.
Я открываю глаза и вижу женщину в халате медсестры, но он другого цвета в отличие от всех остальных здесь. У всех голубые халаты, а у нее светло-зеленый. Наверное, она с чем-то постирала его.
«Добрый вечер. Извините, что беспокою Вас так поздно. Вечерний обход немного затянулся. Я зеленый ангел».
Что? Видимо, она сбежала из психиатрического отделения. Я лишь смотрю на нее. Думаю, она не в своем уме. Я не буду разубеждать ее. У меня очень болит задница. Все сильнее и сильнее. Это единственное, что я смогла бы сказать. Супер-разговор. «Я зеленый ангел». «Да. А у меня болит задница».
Полуоткрытыми усталыми глазами бабушки я продолжаю разглядывать ее. По-моему, она говорит очень медленно и каждое ее слово отдается небольшим эхо.
«Это значит, что я одна из тех, кто добровольно чуть-чуть облегчает людям жизнь, здесь в больнице. Мы зеленые ангелы…» «Она не одна!»… они выполняют поручения для пациентов, заряжают телефонные карты, проверяют почтовые ящики и прочее.
«А Вы можете дать мне обезболивающее?»
«На это у нас нет прав. Мы не медсестры. Мы только выглядим как они», – она тяжело дышит через нос, видимо, это должно быть улыбкой.
«Пожалуйста, уйдите. Мне жаль, но у меня всё болит, я жду санитара и таблетки. Обычно я милее. Я позвоню Вам, если я что-то захочу».
Уходя, она спрашивает: «Куда Вы хотите позвонить?»
Уходи. Покой.
Я больше не могу терпеть. Я глубоко вдыхаю. И громко выдыхаю. Моя рука тянется к холмику Венеры (лобку), и я подтягиваю колени к груди. Хотя мне больно, я остаюсь лежать в таком положении. В боль вместе с тобой, Хелен. Вторую руку я кладу на напряженное углубление в заднице. Здесь всё ужасно. Так одиноко, боль внушает страх. Я думаю, в Германии ни один пациент не должен испытывать в больнице боль; считаю, здесь для каждого найдутся эффективные лекарства. Я нажимаю на кнопку экстренного вызова. Петер забегает в палату. Извиняется, что он так долго. Сначала он не мог дозвониться до профессора. Он выяснил, что работники дневной смены допустили ошибку. Вообще мне полагалось поставить электронный автоматический дозатор с обезболивающим. Его подключает анестезиолог, и тогда нажатием пальца можно самой определить дозу, которая поступит в трубочку на руке. А они забыли.
Забыли? Меня передали на их попечение. Забыли. И что сейчас? «Всю ночь по требованию тебе будут давать сильные таблетки. Вот первая».

Я кладу ее в рот и запиваю остатками пива. Петер убирает коробку от пиццы. Он точно забыл, что отвечает за спецотходы. Больница забвенья. Забыли о моих обезболивающих, забыли о моем гуляше. Посмотрим, что они еще забудут. Половина несъеденной пиццы лежит сверху, и под ней ничего не видно. Мой гуляш отправится теперь в обычный мусор. Думаю, это хорошо. Ничего не
говорю. Он убирает пивные бутылки, очень тихо, чтобы они не стукнулись друг об друга. Он очень нежный, этот Петер.

Из-за боли мышцы в области от плеч до самых ушей напряжены и натянуты, как резинка. А сейчас, после таблетки, мышцы постепенно расслабляются, и я могу лучше дышать. Вообще мне надо пописать, это от пива, но я не могу встать.

Пофигу. Я засыпаю.

Когда я просыпаюсь, еще темно. У меня нет часов. А нет, в фотоаппарате есть. Я включаю его, фотографирую палату, и, когда я смотрю на дисплей, часы высвечивают всего лишь 2:46. Жаль, я надеялась, что просплю с таблетки всю ночь. Петер оставил мне еще таблетки? Я включаю свет. Все ужасно светлое и белое. У меня кружится голова. Вероятно, эти обезболивающие, которые мне здесь дают, очень сильные. У меня возникают проблемы с ясностью мышления. Мои глаза привыкли к сумраку кошмаров. И зачем я только достала фотоаппарат? У меня же есть здесь сотовый. Иногда ты такая странная, Хелен. Должно быть, дело в лекарствах. Надеюсь, что это так. Я вижу таблетку в маленьком пластиковом стаканчике на ночном столике. Закидываю ее в рот. Я могу и не запивать. На вкус она отвратительно отдает химическими веществами. Нужно время, чтобы накопить достаточно слюны, чтобы сделать глоток. Гульп. И она внутри. Я выключаю свет и хочу снова уснуть. Но не получается. Мой мочевой пузырь скоро лопнет. Ну, хотя бы беспокоит
мочевой пузырь, а не задница. Неожиданно я слышу какой-то шум. Как мне кажется, он очень громкий. Думаю, это с улицы. Звучит так, как будто выходит воздух из большого кондиционера в больнице. Они установили его в то время, когда я спала, прямо на моем окне. Я отказываюсь от идеи сходить в туалет. Тебе придется заснуть с полным мочевым пузырем, Хелен, или вообще не спать. Я закрываю голову подушкой, чтобы не слышать шум. Одно ухо, которое оказалось сверху, закрыто подушкой, а то, что снизу, матрацем. Но в голове шумит так же громко, как кондиционер на улице. Я сжимаю веки и хочу заставить себя спать. Подумай о чем-нибудь другом, Хелен. Но о чем?

Я чувствую какой-то запах. Боюсь, что это газ. Я чувствую его снова и снова. Пахнет газом. Утечка газа. Я почти могу слышать его. Шшшшш. Чтобы быть уверенной на все сто и не опозориться, я еще немного жду. Я задерживаю дыхание, отсчитываю несколько секунд и еще раз глубоко вдыхаю. Точно газ. Снова включаю свет. Встаю. Любое движение причиняет мне боль. Но мне все равно. Пусть лучше уж задница болит, чем мы взлетим на воздух. Я выхожу в коридор и зову кого-нибудь.
«Эй, здесь есть кто-нибудь?»
Вообще-то мама запретила нам звать кого-нибудь «Эй». Она считает, что это звучит так, как будто ты с отвращением разговариваешь с инвалидом. Я делаю это в порядке исключения. Сейчас как раз такой случай.
«Эй?»
В темном коридоре очень тихо. Ночью в больнице жутко. Тут из кабинета выходит медсестра, к счастью, не медбрат. А где Петер?
«Вы можете зайти ко мне? У меня в палате пахнет газом».
Ее лицо становится очень серьезным. Она верит мне. Это хорошо. Мы заходим в палату и принюхиваемся. Больше ничем не пахнет. Этот сильный запах газа. Его просто больше нет! Ни газа, вообще ничего. Опять это случилось.
«Ах, нее, все-таки нет. Зря только время потратили», — я преувеличенно улыбаюсь уголками губ.
Хочу, чтобы это выглядело как шутка. Но у меня плохо получается. Я не могу понять, почему я снова попала впросак по своей вине. В сотый раз. Приблизительно. Она смотрит на меня с пренебрежением и уходит. Она права, такими вещами не шутят. Но это и не была шутка. Самый ужасный случай с газом до сих пор, не считая того, настоящего, произошел тоже у нас дома. По вечерам, когда я засыпала, я была уверенна, что пахнет газом. Запах становился все сильнее. Так
как я знаю, что газ легче воздуха, хотя это трудно себе представить, я подумала, что, если я плоско лягу на кровати, я хорошо устроюсь. Получится почти как на полу.

Я знаю, что нужно время, пока все комнаты в доме наполнятся газом, и он медленно опустится с потолка вниз. Я была уверена, что мама и мой брат Тони уже умерли. В зависимости от того, где произошла утечка газа, в подвале или на кухне, скорее всего их комнаты уже были наполнены газом.
Я долго лежала в кровати, между тем глаза у меня почти закрывались, я подумала, что это от нехватки кислорода – но это от усталости, и я размышляла, что мне делать. Я подумала, что если я встану с кровати, я выбью искру и окажусь виноватой в том, что весь дом взлетит на воздух, и я умру. Остальные уже умерли. Им было бы уже все равно, если бы дом взорвался. Я решила очень
медленно выбраться из кровати и на животе выползти по полу на улицу. В доме очень тихо. У меня останется, если я выберусь отсюда живой, только отец, который к счастью здесь не живет, в этом доме смерти. Это единственное преимущество того, что мои родители разведены, которое приходит мне в голову.

Лежа на полу, я вытягиваю руку в направлении дверной ручки и открываю дверь. Уходит много времени на то, чтобы проползти на животе, как змея, несколько метров в коридоре по ковру. Как только я оказываюсь на улице, я делаю несколько глубоких вдохов. Я пережила это. Я ухожу далеко от дома, чтобы в меня не попали летящие кирпичи, когда дом взлетит на воздух, что может произойти в любую секунду. Я стояла там, в ночнушке, в свете единственного уличного фонаря, который у нас был на тротуаре, и разглядывала могилу моей матери и моего брата.
В гостиной горел свет. Мне было видно, как мама сидит на диване, держа в руке книгу. Сначала я подумала, что она задохнулась и застыла в таком положении. Очень неправдоподобно. Потом она перевернула страницу. Она была живой, и я поняла, что снова попала впросак.

Я вернулась и легла в кровать. На этот раз очень резко, чтобы искры посыпались. Для меня нет возможности узнать, на самом ли деле пахнет газом или мне кажется. Просто на самом деле очень сильно пахнет газом. И это происходит довольно часто. В принципе, это приятный запах.
От страха устаешь. От обезболивающих тоже. Я ложусь в свою больничную койку и снова засыпаю.
Всю оставшуюся ночь я проспала. И для этого мне понадобилось всего две таблетки. Отлично. Я внушаю себе, что это мало. Честно говоря, сегодняшнюю ночь я представляла себе намного хуже. На моем ночном столике в пластиковом стаканчике размером с рюмку для шнапса лежит таблетка. Еще одна. Очень щедро с твоей стороны, Петер. Предполагаю, что это обезболивающее. Глотаю. Сегодня попробую встать. А еще мне надо сходить в туалет. Срочно. Здесь не очень хорошо пахнет. На этот раз не газом. И виной этому может быть только моя задница, а что же еще? Я трогаю себя сзади и нащупываю что-то влажное. Кровь? Смотрю на пальцы, они не красные. Это что-то светло-коричневого цвета. Я нюхаю их. Кал, однозначно. И как так получилось, инспектор Хелен?

Я достаю квадратную ватную прокладку из своего ящика с гигиеническими средствами и вытираюсь. Это коричневая вода пахнет калом. На вчерашнем фото моя дырочка в попе была совершенно открыта, думаю, теперь оттуда всё просто вываливается, так как дырка больше не узкая, как раньше. Мышцы уже не плотные. Все, что оттуда выходит, я называю каловым потением и уже привыкла к этому. Я разрабатываю особую технику складывания квадратных ватных прокладок, немного развожу ягодицы в стороны и сложенное белое произведение искусств кладу как можно ближе к ране, чтобы оно впитало все каловые потения. Когда я дотрагиваюсь ватой и кончиками пальцев до открытой раны, становится невыносимо больно. Я аккуратно смыкаю ягодицы, обе половинки крепко держат эту повязку в таком положении. Вот так. Проблема решена. Постепенно у меня появляется чувство, что в палате пахнет не очень
хорошо. Боюсь, что у меня на самом деле анальное недержание. Просто из кишечника всё время выходит теплый воздух без всяких предварительных сигналов. При всем желании я не могу назвать это газами. Просто в этом месте у меня все открыто. Как правило, у газов из кишечника есть начало и конец. Они с характерным звуком прокладывают себе путь, по необходимости с сильным давлением. А в моем случае это вовсе не нужно. Все просто выходит наружу. И наполняет воздух в моей маленькой палате всевозможными запахами, которые вообще-то должны были остаться во мне до тех пор, пока я сама не решу, когда им можно выйти. Пахнет теплым гноем, смешанным с поносом, и чем-то кисловатым, не могу определить, чем, может, это из-за лекарств.

Если сейчас кто-нибудь зайдет ко мне в палату, он узнает обо мне ровно столько же, как если бы он в нормальном состоянии засунул свою голову мне в задницу и смачно вдохнул. Сегодня у меня отличное настроение, думаю, потому что я так хорошо спала. Следующая проблема: сходить в туалет. Я ложусь животом на кровать и медленно опускаю ноги вниз. До пола. Ох уж эти высокие кровати. Блин. Ноги касаются пола. Я облокачиваюсь на руки, и вся верхняя часть тела оказывается в вертикальном положении. Я стою. Ха! Поворачиваюсь и гуськом очень медленно
иду в туалет, так как иначе попа начинает очень сильно зудеть. Три метра. Много времени, чтобы подумать о чем-то прекрасном. Этот запах жидкого водянистого кала мне знаком. Когда мне становится ясно, что мне предстоит заняться сексом с партнером, который любит анал, я спрашиваю: С или БЕЗ шоколадной помадки? Это означает следующее: некоторые любят, когда при анальном сексе на кончике члена оказывается немного кала — запах добытого своим членом кала заводит. А другие же хотят почувствовать узкую задницу без кала. Как пожелаете. Для тех,
кто предпочитает «чистый» анальный секс, я заказала кое-что в Интернете, в мастерской, где делают изделия из кожи. Эта штука выглядит как фалоимитатор с дырками на кончике и полностью из хирургической стали. Я точно не знаю, что это означает, но звучит хорошо и выглядит вроде тоже. Сначала я откручиваю в ванной моего друга головку душа, куда точно
подходит резьба на этой штуковине. Считаю, что это очень хорошо, что у нас для всего есть стандарты. А сейчас нужно очистить прямую кишку. Я смазываю кончик стальной штуки лубрикантом. Потом я с силой провожу этим изделием по моей цветной капусте и вставляю его себе так глубоко, как только получается. То есть, я делала так раньше, сейчас цветной капусты уже нет. По-любому, это облегчит процесс. Я возбуждаюсь, когда что-то входит мне в задницу, как правило, это член. Это уже как классическое кондиционирование?

Но эта штука тверже и холоднее члена. А теперь я на полную включаю воду, но не слишком горячую, не хочу же я обварить себя кипятком внутри. Это самое лучшее из всех моих внутренних промываний. Возникает такое ощущение, что тебя надувают как воздушный шарик. Нам знакомо такое надвигающееся чувство переполнения, но это скорее от вздутия живота, чем от воды в кишках. Поэтому все думают, что это воздух, а не вода. Потом возникает такое чувство,
что в кишечнике уже литры водопроводной воды и ты сейчас лопнешь. Мне очень хочется в туалет по большому.

Затем я выключаю воду и сажусь в душе на корточки, как будто я собираюсь писать. Я с силой выталкиваю всю воду из своего кишечника. Такое ощущение, что писаешь через задний проход. Фильтр и пробку для слива нужно вынуть, так как выходит большое количество кала, большие и маленькие кусочки. Эту процедуру я повторяю 3 раза, пока в воде, которая выходит из меня, больше не видно ни одного маленького кусочка кала. Ни один член, каким бы толстым
или длинным он ни был, не обнаружит ничего в чистой прямой кишке. Таким образом, я идеально подготовлена к чистому анальному сексу, как резиновая кукла. А кто все-таки хочет потрахаться с шоколадной помадкой, получает это только тогда, когда у меня уже был с ним несколько раз хороший секс. Это мое самое весомое доказательство любви. Анальный секс с непромытой заранее задницей. Чтобы я разрешила партнеру украсить свой член моим калом, я должна
очень доверять ему. Если я перед самим сексом не чищу кишечник, неважно как – клизмой или естественным путем, сходив в туалет, – тогда в нескольких сантиметров от входа в попу находится кал, готовый к выходу. Более интимных вещей для меня не существует. При таком сексе вся комната пахнет тем, что внутри меня. Я в любом случае всё время нюхаю то, что внутри меня. Ему надо всего один раз войти в меня и коснуться кончиком члена до моего кала. Когда потом он его вынет, и мы трахаемся в другой позе, его член выполняет функцию размахивающегося ароматического ствола с запахом моего кала. А сейчас я даже представить себе не могу, что я когда-нибудь смогу сделать это снова. И то, и другое. Ни офигенно очистить кишечник, ни потрахаться в попку. Плохи дела.

Я это сделала. Я дошла до душевой. Мне не нужно снимать трусы, потому что их нет на мне. Свой костюм ангела я сминаю на животе и завязываю его в обычный узел, чтобы он не свисал в унитаз. Я хочу осторожно сесть, но вижу, что не получается. Рана разрывается от напряжения. Поэтому я остаюсь стоять и встаю над тазом, поставив ноги на ширине плеч. Так нормально. Так сикают француженки, да? Слева у стены стоит палка для бабушек, чтобы опереться на нее. Вероятно, изначально она задумывалась для того, чтобы помочь встать, если сядешь и не сможешь потом подняться. Я использую ее в своих целях: держусь за нее, чтобы удержать равновесие, когда я писаю стоя. Справа я держусь за пластиковую душевую кабинку. Почти вся моча попадает в унитаз. А какать я должна так же? Немыслимо. Но в принципе это немыслимо в любом положении. Я попробую это еще не раз. Конечно же, после того, как я пописала, я не мою руки.
Если бы я могла сесть на ободок унитаза, я бы сделала то, что всегда делаю дома в ванной: пока я сижу на унитазе, я читаю надписи на мыле и шампуне, которые стоят на краю ванной. Очевидно, мама поставила мне на раковину какие-нибудь средства. Но сейчас я не могу двигаться. Дома многие надписи я уже знаю наизусть. Моя любимая надпись – на маминой добавке к воде ванны: «Живительно и тонизирующе». Без понятия, что это должно значить. Ну, живительно еще понятно. А тонизирующе? Я всегда представляю себе маму тонизированной. Представление не из прекрасных. И с тех пор как это слово появилось в моем лексиконе, я называю своего брата Тони тонизированный. Он еще ни разу не смеялся над этим. Я постоянно.

Так, а теперь быстренько осторожно обратно в кровать. Дорога здесь занимает у меня очень много времени. Никогда бы не подумала, что дырочка в попе имеет такое отношение к ходьбе. Передвигаясь со скоростью черепахи, я могу поразмышлять, что я хочу сегодня делать. Сегодня
точно придут мои отец и мать. Я сведу их. Еще мне нужно привести в порядок свою коллекцию косточек авокадо и обеспечить их водой. Мне нужно найти хорошее убежище для косточек, иначе у меня отберут их. Я уже на уровне изображения Иисуса. Я снимаю его со стены и забираю с собой в кровать. Он идеально уместится между металлическим ночным столиком и стеной, где никто
не сможет его увидеть. Отлично. Палата атеистки. Я забираюсь на кровать как инвалид, нет сил. Что это? Я вижу на полу капли. Длинный след. От душевой до кровати, заворачивая в сторону стены. Это капли мочи. Я не вытерлась. Я никогда не делаю этого. Обычно их впитывают трусы или другой материал. А сейчас на мне там ничего нет, и поэтому все оказалось на полу. Весело. Но я не могу встать и вытереть всё: еще раз я не смогу так быстро проделать этот путь и присесть на
корточки, чтобы протереть пол, я точно не смогу. Так что пусть все остается так, как есть. Я считаю капли, которые мне видны до двери. Двенадцать. Причем на девятую и десятую попадает солнечный свет, и они выглядят как маленькие кружочки, вырезанные из фольги или из чего-то еще более красивого. Мой отец – ученый. Он объяснил мне, что некоторые световые лучи, попадая на капли, преломляются. Поэтому они выглядят так, как будто свет находится в них. А
остаток света отражается от поверхности. Поэтому сверху они блестят. Кто-то стучит в дверь и идет вдоль дорожки из капель мочи в белой больничной обуви. Носки невероятно белые. У нас дома ничего никогда не остается белым. Все белые вещи после первой же стирки приобретают другой цвет. Грязно-розовый или коричнево-серый. В плату заходит все больше людей. Они растоптали все капли. И теперь моя моча на подошве их больничной обуви. Это как раз мой юмор. Я представляю себе, как они целый день будут помечать в различных отделениях мою территорию. В принципе, они только и занимаются здесь тем, что разрушают дорожки мочи маленьких девочек.
Аа. Одни врачи и практиканты. Или как там их называют? Они зашли на минутку. Что собственно означает на минутку? И какое отношение это имеет к селедочному соусу? (прим. в нем. яз. – соус и на минутку – омонимы). Они уже давно поздоровались. Спросили меня что-то. А я занимаюсь своими делами. Сейчас я могу продолжить. Лучшим местом для коллекции косточек был бы
конечно подоконник. Из-за света. Только мне его нужно занавесить, чтобы их не было видно, если кто-то зайдет в палату.
Я слышу, как кто-то говорит: «Когда у нее будет нормальный стул, выпишем ее».
Всё ясно. Они по-любому говорят обо мне. Леди стула. И Нотц тоже здесь. Среди врачей я его сначала и не заметила. Я попрошу кого-нибудь налить мне воду в стаканы? Я не смогу всё время ходить туда-сюда за водой для косточек. С моей скоростью передвижения это длилось бы несколько дней. У меня есть стаканы для моих косточек и один отдельный стакан для минеральной воды.
Можно наполнить его до краев и ходить туда-сюда между подоконником и умывальником. Нет, так не пойдет. Я использую минеральную воду для косточек. Медсестры принесут мне добавки. Тогда мне не придется никого просить – мне так и так принесут ее. Отлично. Для моих малышей-косточек — только лучшая минеральная вода. Богатая кальцием, магнием, железом и черт его знает, чем еще. От этого они будут хорошо расти. Все снова выходят, чтобы распространить моё послание. Наконец, я могу заняться делом. Я притягиваю к себе маленький ящик, в котором мама принесла косточки. Для начала мне нужно достать стаканчики из газетной бумаги. Вовсе не стоило
так их упаковывать. Мама так и машину водит. Со скоростью черепахи и полностью останавливается перед каждой кочкой на дороге. Чтобы поберечь оси, как она говорит. Так было раньше. Современные машины так хорошо приспособлены к неровностям на дороге, что можно спокойно проехать по таким холмикам, и ничего не произойдет. Так говорит мой отец. Я ставлю восемь стаканов во внешний правый угол подоконника. В каждую из восьми косточек я вставляю 3 зубочистки и вешаю их в стакан. Минеральную воду я наливаю до определенной отметки, чтобы две трети косточки были под водой.

Посмотрим, как они перенесли переезд и день с ночью без воды. Я впервые отправляю косточки в путешествие. Мне нужно что-нибудь, чтобы закрыть их от любопытных глаз людей, которые зайдут в палату. В ящике моего металлического ночного столика была же книга? Я выдвигаю ящик. Библия. Ну, конечно же. Эти христиане. Они везде пытаются навязать свою веру. Но со мной этот номер не пройдет. Она как раз подойдет для того, чтобы закрыть ею косточки. Я раскрываю
ее и ставлю верх ногами перед косточками так, что крест оказался головой вниз. Это же разозлит их, правда? Это означает что-то плохое для них. Но что? Все равно.

Сверху на мой маленький домик для косточек я кладу меню на неделю, так и сверху никто не сможет увидеть мою тайну. Все равно мне дают только хлеб из муки грубого помола и мюсли.
Вся семья на подоконнике. Благодаря коллекции косточек я чувствую себя немного как дома. Когда я могу заботиться о косточках, у меня всегда много дел. Долить или поменять воду. Запечатлеть рост на фото. Иногда убрать слизь с косточки, отрезать мертвые или больные отростки, чтобы могли вырасти здоровые. Такие вот дела.

Звонит телефон. Кто там собственно объявился? Эти зеленые ангелы? На какие деньги? На это вообще нужны деньги? Я должна это выяснить. Я беру трубку.
«Алло?»
«Это я», — мама.
Сегодня мама и папа хотят придти навестить меня. Они попытаются устроить это так, чтобы время их визита не совпало. Я так хочу, чтобы мои родители могли быть в одной комнате. Чтобы они вместе навестили меня здесь, в больнице. У меня есть план.
Мама спрашивает: «Когда придет твой отец?»
«Ты имеешь в виду своего бывшего мужа? Которого ты когда-то очень любила? В четыре».
«Тогда я приду в пять. У тебя получится сделать так, чтобы к этому времени он уже ушел?»
Говорю – да, думаю – нет. Как только я положила трубку после разговора с мамой, я звоню папе и говорю ему, что мне было бы удобно, если бы он пришел в пять.
Папа приходит в пять и приносит мне книгу о слизнях.
Я воспринимаю это как намек на мое анальное отверстие и спрашиваю, так ли это. Он думал, что они интересуют меня, потому что я как-то спросила его о них. Я точно спрашивала, так как с папой я могу говорить только на отвлеченные темы. А не о настоящих чувствах и проблемах. Он точно не научился этому. Поэтому я много разговариваю с ним о растениях, животных и загрязнении окружающей среды. Ни в коем случае он не спрашивает меня, как дела у моей, очевидно, зияющей раны. Мне почти ничего не приходит в голову из того, о чем я могу поговорить с папой. Всё время, пока он сидит на своем стуле у моих ног, я жду, что сейчас постучат в дверь и зайдет мама. Я ненавижу неловкие паузы. Но пытаюсь перетерпеть их – это своего рода испытание себя. В этом отношении папа – полная противоположность. Он просто ничего не говорит. Только отвечает, если я спрошу у него что-нибудь. У него нет в этом потребности, как мне кажется. Я
смотрю на него, а он – на меня. Ужасная тишина. Но он не смотрит недружелюбно или еще как-то. В принципе, очень даже дружелюбно и располагающе. Мама ушла от него. Почему, я не знаю. Я могла бы как-нибудь спросить об этом. Возможно, я боюсь услышать ответ. Но это ни в коем случае не является причиной для того, чтобы уходить от кого-то, просто потому, что он сидит, смотрит на тебя и ничего не говорит. Для этого надо объяснение повесомее. Может быть, ее любовь прошла. Если действительно хочешь пообещать что-то хорошее, то скажи: «Если хочешь, я останусь с тобой, даже если я больше не люблю тебя». Это хорошее обещание. Это действительно, означает, навсегда. И в горе, и в радости. А это точно горе, когда один из партнеров больше не любит другого. А оставаться вместе только пока любишь не срабатывает, если есть дети.

Мама опаздывает. Ее нет и в шесть. Папа прощается. Опять не получилось. Они отталкиваются друг от друга, как два магнита, которые я хочу соединить. Моя цель заключается в том, чтобы они увидели друг друга и через много лет после их развода еще раз по уши влюбились друг в друга. И снова сошлись. Очень маловероятно. Всё это уже было. Я утверждаю это сейчас. Но точно не
знаю. Между уходом папы и приходом мамы проходит много времени. С мамой я разговариваю еще меньше, чем с папой. Она думает, что я просто обиделась на нее, потому что она поздно пришла. Вечное угрызение совести работающей матери. Она же не знает то, что знаю я. Что она только что пропустила свое собственное новое супружество. Я сорвусь на ней, как следует. Она может спокойно внушать себе, что моё плохое поведение связано с моими болями. Она была у меня еще меньше, чем папа. Сама виновата, Хелен. Завтра они снова хотят придти. Тогда я попытаюсь еще раз. Чем дольше я останусь в больнице, тем больше у меня шансов свести их здесь. Мой собственный дом – у моей мамы – туда папа никогда не пришел бы. Мой второй
дом – у моего отца – туда никогда не пришла бы мама. Таким образом, было бы лучше, не вызывать стул. Но для моего собственного лечения было бы опять же таки лучше, поскорее сходить в туалет, если верить врачам. Я могу и по-тихому сходить в туалет по большому и никому
не сказать об этом. Тогда я смогу дольше остаться в больнице, но вместе с этим мне не нужно будет беспокоиться ни о себе, ни о моей попе. Именно так я и сделаю! Возможно, если я сама что-то сделаю с собой, это приведет к еще одной операции. Тогда я смогла бы поработать над достижением поставленной цели еще несколько дней.

Может быть, мне что-то придет в голову. Точно. Здесь в моей скучной палате атеистки у меня достаточно времени, чтобы придумать все возможное. Мои родители были у меня очень мало. Я недостаточно разговариваю с людьми. Я всегда замечаю это по тому, что впадаю в раздумья, и у меня начинает плохо пахнуть изо рта. Когда я долго не разговариваю, то есть не открываю рот, чтобы проветрить его, остатки пищи вместе с теплой слюной начинают бродить в закрытой ротовой полости. Поэтому так плохо и пахнет изо рта, когда просыпаешься утром. Всю ночь рот – идеальная чашка Петри температуры тела для всех бактерий, которые там размножаются и разлагают остатки пищи между зубов. И сейчас у меня начинается как раз это. Мне надо с кем-то поговорить. Экстренный вызов. Заходит Робин. Мне нужно что-то придумать, чтобы объяснить,
почему я позвонила.

А, вопрос.
«Когда анестезиолог даст мне автоматический дозатор?»
«В принципе, он уже давно должен быть здесь».
«Хорошо. Значит, когда-нибудь. Иначе я бы попросила таблетки, боль снова постепенно возвращается».
Вранье. Но так мой звонок выглядит правдоподобнее. Он уже держится за ручку двери.
«У тебя всё хорошо, Робин?»
Типично для Хелен. Он же медбрат. Но я думаю, что мне нужно о нем позаботиться и обеспечить ему приятную смену.
«Да, у меня все хорошо. Я много думал о твоей ране и о твоей раскованности. Я разговаривал об этом с моим приятелем. Не волнуйся, он не из больницы. Он думает, что ты эксгибиционистка или как их там называют».
«Они любят показывать себя, говорю я в таких случаях. Верно. Это плохо?»
«Мне хочется, чтобы больше девушек были такими. Может, девушка, которую я встречу на дискотеке».
Чтобы поддержать разговор и, возможно, чтобы немного завести Робина и привязать его к себе, я рассказываю ему о правиле выхода в свет.
«Знаешь, что я всегда делаю, когда иду на дискотеку?»
На случай, когда у меня свидание с парнем, и я хочу потрахаться с ним этим вечером, я придумала классную фишку в качестве доказательства того, что я являюсь инициатором траха этого вечера. И то, что происходит позже, вовсе не случайность. Такой вечер всегда начинается как-то непонятно. Это же знакомое ощущение. Оба хотят одного и того же? Или вся договоренность коту под хвост?
Чтобы было абсолютно ясно, что я хотела с самого начала, я заранее вырезаю у себя в трусах большую дырку, чтобы было видно волосы и полностью половые губы и все такое. То есть должна выглядывать вся киска. Когда потом мы с парнем начинаем лизаться и обжиматься, и после того как он достаточно поласкал мои груди, в определенный момент его палец оказывается у меня на
ляжках. Он думает, что сначала ему с трудом придется пробираться через мои трусы, и он даже начинает беспокоиться о том, хочу ли я зайти так далеко. Такое не обсуждается, когда знаешь друг друга совсем недолго. И палец сразу же без всяких предупреждений касается моей истекающей смазкой киски. На этот подарок все парни реагируют одинаково. У пальца сердечный приступ, и он на мгновение замирает. Ему нужно удостовериться, потому что он не может поверить в то, что он нащупал. Конечно, сначала все думают, что я без трусов. Как в игре в прикосновения: когда нащупываешь трусы с дыркой посередине, понимаешь, что я приготовила и смастерила это заранее. Это вызывает пошлую, широкую улыбку на лице моего будущего. Я имею в виду моего
будущего секс-партнера.

От своего рассказа я сама немного вспотела. И почему я собственно это делаю? Думаю, комплимент Робина в начале нашего разговора произвел на меня должное впечатление. Еще одного подсадить на это? Хелен, что это такое? Робин стоит со слегка приоткрытым ртом, и заметен эффект моей истории. Я вижу выпуклость его члена через рабочие белые брюки медбрата. В то время как я ему всё это рассказывала, в коридоре непрерывно звонили. Другие
пациенты, которые хотели что-то от Робина. Но не то, что я.

«Ок, до скорого», — и он ушел.

Я смутила его. Это как спорт. Я всегда должна быть самой раскрепощенной среди присутствующих в комнате. На этот раз победила я. Но у меня был слабый противник, и это не было настоящим соревнованием. Скорее началом чего-то. Уже сейчас я волнуюсь по поводу того, как это отразится на наших отношениях, сможет ли он как прежде смотреть мне в глаза. По своей же вине я
попадаю в странные ситуации. Может, всем работникам больницы все равно, стар ты или молод, симпатичный или страшный, сексуально-привлекательный, так как других просто нет? Я тяжело дышу носом, чтобы контролировать свое дыхание. Уже намного лучше. Мне не нужно напрягаться и вставать, чтобы почистить зубы. Просто позвонить и рассказать пошлые истории, и в ротовую полость уже попадает свежий воздух. Раньше ребенку, который сказал плохое слово, мыли рот с
мылом. Так делали на самом деле или лишь грозились? Я попробую как-нибудь. Я произнесу плохое слово и потом вымою себе рот с мылом. Тогда я смогу занести этот опыт в свою книгу жизни. Однажды я сама пустила себе в лицо угарный газ, так как хотела испытать на себе, какие ощущения возникают при этом. В любом случае, теперь я знаю, что он вовсе необоснованно называется угарным. Я не упала в обморок. Только глаза начинают сильно слезиться, и это продолжается долго. Приходится много кашлять, и во рту выделяется очень много слюны. Газ
стимулирует работу выделительных желез. Мне здесь скучно. Я замечаю это по тому, о чем я думаю. Я пытаюсь развлечь саму себя своими старыми историями. Таким развлечением я пытаюсь отвлечься от того, насколько я одинока. Не получается. Одиночество внушает мне страх. Это точно одно из последствий развода родителей, которое негативно сказывается на ребенке.
Я бы пошла в постель с любым идиотом, чтобы не быть в кровати одной или просто спать одной всю ночь. Уж лучше любой, чем никто. Мои родители не задумывались над этим, когда они расстались. Взрослые не думают об этом при расставании.

Я кладу голову на подушку и рассматриваю потолок. Там висит телевизор. Вот оно. Я играю в свою старую игру «Угадай голос». Я достаю пульт дистанционного управления из ящика стола и включаю телевизор. Убавляю яркость изображения и не отпускаю кнопку, пока экран не становится совсем черным. А теперь я прибавляю громкость и переключаю каналы. Моя цель: по
голосу узнать человека, который говорит в настоящий момент. Конечно, это срабатывает только со знаменитыми людьми. Я начала играть в эту игру, потому что всегда хотела смотреть телевизор, борясь со скукой, всё больше и больше я удивлялась телевидению. Прежде всего, из-за того, что когда по телевизору показывают, как двое занимаются сексом и женщина встает после этого, она
закрывает свои груди одеялом. Для меня это просто невыносимо. Он только что был внутри нее, а сейчас она закрывает свои сиськи. И не перед ним, а передо мной. И как мне поверить в то, что они там изображают? Если они постоянно напоминают мне о том, что я смотрю. Когда встает мужчина, его показывают только сзади. Это очень раздражает. Так телевидение потеряло меня в качестве зрителя. По телевизору показывают сиськи исключительно неизвестных актрис. Когда показывают девушку с голой грудью, можешь быть уверен: она неизвестная актриса. Звезды никогда ничего такого не показывают. Вот так обстоит дело с актерством. Теперь я только слушаю телевизор, чтобы поиграть в свою игру на угадывание голосов. Раньше у меня получалось лучше. Будучи ребенком, я очень много смотрела телевизор, поэтому я умела намного лучше угадывать голоса. Я уставилась на черный экран и пытаюсь сконцентрироваться на голосе человека, который говорит в данный момент. Без понятия. Я выключаю телевизор. Не хочу играть. Вдвоем намного лучше. Спрошу как-нибудь Робина, когда у него будет время. Ну, так никогда!

Во что еще тут в палате можно поиграть. Мне кое-что приходит в голову. Я с силой вжимаюсь в подушку и запрокидываю голову, чтобы посмотреть назад через меня. Так я еще ни разу не смотрела. А вот откуда идет яркий свет! На стене в длинный ряд расположены несколько неоновых ламп. Чтобы никого не ослепить, они установили там деревянную крышку. Я смотрю на узор и вижу только влагалища. Всегда, когда я разглядываю расположенные рядом распиленные доски с определенной текстурой древесины, я вижу только влагалища всех возможных форм и размеров. Как дома на двери в мою комнату. На дверь же наклеивают эти тонкие деревянные пленки, которые так симметрично расположены. Это выглядит точно так же, как на уроке искусства, когда я была помладше. Кисточкой с краской и водой ты сажаешь кляксу в центр
листа, складываешь его, слегка зажимаешь, снова раскрываешь, и портрет влагалища готов. Я стараюсь разглядеть на деревянной крышке, закрывающей неоновые лампы, что-нибудь еще. Не получается. Одни влагалища! Экстренный вызов. Чего бы мне такого захотеть? Нужно быстро что-то придумать.

В дверь стучат, она открывается. В палату заходит медсестра. Хотя, в принципе, сначала она открыла дверь, а потом постучала. Я настолько вежлива с этой неуклюжей сестрой, что поменяла местами в голове ее действия, чтобы она лучше выглядела в моих глазах. По-любому ее отправил Робин. Я же его смутила. Я должна отработать это. Сестру зовут Маргарете. Написано на бейдже на ее груди. Сначала я посмотрела на грудь, а потом в лицо. Я так часто делаю. Я в восторге от ее лица. Она невероятно ухожена. О таких говорят: Ухоженная женщина.

Как будто бы одно только это является особой ценностью. В школе таких учениц называют дочерьми врачей, не важно, кем работает отец. Я не знаю, как они это делают, но они выглядят чище, чем остальные. Все чисто и как-то ухожено. Не забыт ни один участок тела. Но одного такие женщины не знают: чем больше они заботятся об этих маленьких участках, тем неповоротливее они становятся. Их осанка становится одеревенелой и несексуальной, ведь они не хотят испортить свою работу. Ухоженные женщины сделали себе волосы, ногти, губы, ноги, лицо, кожу и руки. Покрасить, удлинить, подвести, пилинговать, выщипать, побрить, помазать кремом. Они сидят ровно, как собственное произведение искусства, так как знают, сколько работы они вложили в это, и хотят, чтобы это продержалось, как можно дольше. Таких женщин никто не решается потрогать и трахнуть. Всё, что считается сексуальным — спутанные волосы, лямки, спадающие с
плеч, свежий пот на лице – находится в беспорядке, но это можно и хочется потрогать.
Маргарете смотрит на меня вопросительно. Так что я должна сказать, что случилось.
«Мне нужно мусорное ведро для моих грязных ватных прокладок, пожалуйста. Если они будут лежать на моем ночном столике, здесь будет пахнуть не очень хорошо».

Очень убедительно, Хелен. Отлично. Она вполне понимает мое театрализованное желание большей гигиены в палате, говорит «Конечно» и уходит. Я слышу шум снаружи. Там что-то случилось. В любом случае ничего сверхъестественного. Обычные больничные дела. Я предполагаю, что раздают ужин. Здесь, в больнице, ты живешь по четкому расписанию, которое придумал какой-то сумасшедший. В 6 часов утра медсестры очень шумят в коридоре. Они заходят, с кофе, хотят помыть полы в палате, вымыть меня. Тебя поймали и заточили в улей с очень прилежными пчелками, которые летают и что-то делают. Как правило, очень громко. Единственное, чего хотят больные люди — спать, и это именно то, чего они здесь не допускают. Когда я после бессонной ночи – а в больнице каждая ночь такая – хочу поспать днем, есть по крайней мере 8 человек, которые составили заговор против меня и моей потребности в сне. Никто
из работающих в больнице не обращает внимания на то, спит ли кто-то, когда заходит в палату. Все просто кричат: «Доброе утро!» и очень громко делают то, зачем они сюда пришли. Можно было бы опустить приветствие и тихо выполнить свою работу. Они здесь имеют что-то против сна. Я как-то слышала, что не нужно давать людям, подверженным депрессии, много спать, так как это усугубляет их состояние. Но это же не дом сумасшедших. Иногда у меня создается такое впечатление, что они проверяют, живы ли еще пациенты, когда будят их. Как только больной кивает в ответ — его спасли от верной смерти. «Доброе утро!» Люди заходят и выходят. Все хотят, чтобы я относилась к ним с пониманием. Ко всем. Так устроен мир.

Сестра снова заходит в палату с маленьким мусорным ведром из хрома и ставит его на мой ночной столик. Она нажимает рукой на черную пластиковую педаль, крышка открывается, и я кладу туда мою использованную ватную прокладку, которая лежала у меня между ягодиц. Даже то, как Маргарете нажимает на пластиковую педаль, типично для ухоженных женщин. Она очень
аккуратна со своими ногтями. Касается только подушечками пальцев. Странный феномен. Ясно, когда ногти только что накрашены, пока они не высохнут, ты всё делаешь очень аккуратно. А некоторые женщины так же осторожничают и когда ногти уже высохли. Выглядит очень брезгливо. Так, как будто всё, что тебя окружает, вызывает у тебя отвращение. «Большое спасибо. В делах, касающихся гигиены, я несколько своеобразна», — говорю я и широко улыбаюсь ей.
Она кивает со знанием дела, но не знает ничего. Она думает, что я хочу, чтобы здесь был порядок, и запах мешает мне, или мне стыдно, что видно ватные прокладки, когда я достаю их оттуда. На самом деле я своеобразна в делах, касающихся гигиены, потому что мне на нее насрать, и я презираю чистых, ухоженных, стерильных людей как Маргарете.

И что со мной происходит, почему я так много думаю о ней. Она же мне еще ничего не сделала.
Но моим желанием получить мусорное ведро ее обманула я, а не она меня. Если я так презираю кого-то без видимой для меня на то причины и у меня возникает желание ударить его и, по крайней мере, словами сделать его, это означает ПМС. Этого еще не хватало. Маргарете говорит: «Наслаждайтесь своим новым мусорным ведром». Да. Большое спасибо, остроумная пилюля. Я потеряла достаточно крови, там снизу. Мне и так хватает забот с моей раной в заднице, чтобы еще и за месячными следить. Если не брать во внимание мою легкую раздражительность перед началом менструального цикла, проблем с месячными у меня нет. Когда у меня цикл, я часто очень сильно возбуждаюсь. Одна из первых пошлостей, которую я узнала в раннем детстве на вечеринке моих родителей и лишь после многочисленных расспросов поняла, звучит так: «Хороший пират бороздит и Красное море» [настоящий мужчина занимается сексом с женщиной и тогда, когда у нее менструация]. Раньше считалось неприятным, когда мужчина трахает женщину, у которой месячные. Но эти времена давно прошли. Если я трахаюсь с парнем, которому нравится, что у меня месячные, после секса наша развороченная постель вся в крови. Если есть возможность, то лучше всего использовать для этого свежие белые простыни. Во время секса я меняю позы как можно чаще, чтобы кровь была везде.

Я хочу много трахаться сидя или присев на корточки, чтобы силой земного притяжения из влагалища вытекало как можно больше крови. Если я буду только лежать, то кровь будет скорее всего просто накапливаться во мне. А еще я люблю, когда мне лижут киску, в то время как она истекает кровью. Для него это своего рода проверка на мужественность. Когда он прекращает лизать мне и смотрит на меня сверху, его рот вымазан в крови – я целую его, чтобы мы оба выглядели как волки, которые только что загрызли косулю. А еще я люблю ощущать вкус крови во рту, когда мы продолжаем трахаться. Меня это очень возбуждает, и в большинстве случае я расстроена, когда через 2-3 волчьих дня мой цикл заканчивается. Но мне везет. Другие девушки рассказывают, что иногда из-за этого у них целыми днями болит живот. Для секса это как раз не подойдет. Перед началом месячных у меня очень плохое настроение – как сейчас – внешне это проявляется в том, что я становлюсь агрессивной по отношению к совершенно невиноватым людям. А потом начинаются месячные, и ничего не болит. Никаких спазмов. Раньше, когда цикл был для меня еще чем-то новым, я даже придумывала себе плохое настроение. И была удивлена, когда появилась кровь. В школе. Все видели красное пятно на платье, на попе, так как месячные пришли, когда я сидела.

В школе же в основном сидишь. Или когда я навещала родственников тетки. Я спала у них, мне стало плохо. Но я не знала, почему. А на следующее утро я встала, и вся постель была в крови. Большое пятно. Тогда я была не настолько раскована, чтобы пойти к моей тетке и сказать ей, что со мной произошло небольшое недоразумение. Я считала, что в той ситуации я ничего не могла сделать. Я спала и ничего не заметила. И я не знала, как мне следовало описать то, что со мной произошло. Я решила вообще ничего не говорить. Просто уехала утром как всегда и оставила ей этот неприятный сюрприз без комментариев. Она точно зашла в комнату, чтобы прибраться, и сразу же увидела это. Я никогда ничего не закрывала одеялом. Вся кровь была выставлена на обозрение моей тетке. С тех пор я очень зажата, когда моя тетка где-то поблизости. И она ни разу не заговорила со мной на эту тему.

Это типично для моей семьи!

А я думать ни о чем не могу, когда вижу ее. Доходит даже до того, что у меня уши краснеют от стыда. Гигиена не имеет для меня значения даже во время менструального цикла. Ее роль сильно преувеличена. Тампоны дорогие, и вообще это лишнее. Когда у меня дела, я, сидя в туалете, сама делаю себе тампоны из туалетной бумаги. Я очень горжусь этим. Я разработала специальную технику складывания и сгибания, чтобы они долго оставались внутри и могли задерживать кровь. Мои тампоны из туалетной бумаги, надо признаться, скорее закупоривают влагалище и задерживают кровь, чем впитывают ее, как обычные тампоны. Но я спросила у гинеколога доктора Брёкерта, не повредит ли это моему влагалищу, если кровь удерживается внутри
долгое время и потом, когда я сажусь на унитаз, стекает туда. И он сказал, что это широко распространенное заблуждение, что кровотечение выполняет какие- либо функции очищения. Таким образом, с медицинской точки зрения моя «плотина» для удержания крови не вызывает никаких опасений. Несколько раз я ходила к своему гинекологу, так как потеряла в себе тампон. Я была абсолютно уверена, что ввела его, но когда я попробовала вынуть его, то не смогла найти. Конечно, это еще один небольшой недостаток самодельных тампонов: нет светло-бирюзового шнурка. А мои пальцы не такие длинные, и когда я что-нибудь ищу у себя во влагалище, я не достаю. Когда в такой ситуации я была дома у папы, несколько раз для осуществления поисков
мне пришлось использовать удобные щипцы для гриля. Часто на них были остатки запекшегося мяса. Чтобы остаться верной себе, я не стала мыть щипцы перед тем, как ввести их в себя. Таким образом, я легла в позу Брёкерта [как у гинеколога] и попыталась найти в моем влагалище кусок
туалетной бумаги.

Со всеми остатками мяса на щипцах. И часто я ничего не находила. Точно так же как я не мою щипцы для гриля, перед тем как ввести их в себя, я не мою их и перед тем, как положить обратно на папин гриль-стол после моего гинекологического введения. На гриль-вечеринке с друзьями семьи я всегда широко улыбаюсь. Я с удовольствием всех расспрашиваю, вкусная ли еда, и машу рукой своему отцу, который жарит мясо, а он, улыбаясь, машет мне в ответ щипцами для гриля. Это мое третье хобби. Распространять бактерии. Если мои поиски щипцами для гриля не венчались успехом, и я боюсь, что мой кровавый кусок туалетной бумаги загноится во мне, и от бактерий я умру ужасной смертью, я иду к своему гинекологу. Он называет это проблемой бермудского треугольника. Иногда он может мне помочь, но намного чаще он ничего не находит. При этом у него очень длинные пальцы и настоящие медицинские щипцы из стали. Но несмотря на это, он не находит этот кусок туалетной бумаги.

«Вы уверены, что Вы надели тампон?»
Мило. Он всегда говорит при этом «надела». Я говорю «вставила».
«Да, абсолютно уверена», — говорю я. Для него я настоящая загадка. Как и мое влагалище для меня. Даже не знаю, куда пропал самодельный тампон. Надеюсь, когда-нибудь я разгадаю эту
загадку. Доктор Брёкерт делает еще УЗИ, чтобы убедиться, что и совсем глубоко ничего нет.
Часто мне лень делать новые тампоны. Поэтому, когда я иду в туалет, я не выбрасываю в унитаз старый сложенный с большим усердием тампон. После того, как я сяду, я вытаскиваю его пальцами. И кладу его на пол. Чем пол грязнее, тем лучше. Если при этом я могу помимо всех прочих пятен на полу оставить еще и небольшое пятно крови, тем лучше. После того, как я схожу в туалет, я поднимаю самодельный тампон с пола и снова ввожу его себе. Я люблю запах старой крови, исходящий из влагалища. А еще я люблю грибки. Мне уже рассказывали ужасные
истории о том, что произойдет, если долго не менять тампон. Тогда у тебя будут самые страшные инфекции, от которых женщины в результате шока могли бы умереть. С тех пор как у меня начались месячные, то есть уже 6 лет, я обращаюсь так с собой, своим влагалищем и со своими бактериями, и у моего гинеколога нет со мной никаких проблем. У меня была закадычная подруга Ирена. Но я всегда называла ее Сирена. Лучше подходило. И однажды мы придумали кое-то интересное: когда в школе у нас одновременно были месячные, что происходило очень редко – оно и понятно — мы делали следующее. Идем вместе в туалет. Между нами только перегородка кабинки. Между полом и перегородкой расстояние в 10 см. Мы вытаскиваем наши тампоны – тогда это были еще мини-тампоны со светло-бирюзовым шнурком, — и на счет раз-два- три кидаем друг другу тампоны под перегородкой. И когда мы заканчиваем со своими делами в туалете, мы вставляем тампоны друг друга. Так мы были связаны нашей старой вонючей кровью, как вождь апачей с Виннету. Сестры по крови.

Я заметила, что тампон Сирены выглядел очень интересно. Перед тем, как ввести его в себя, я всегда очень подробно его изучала. Совсем другой по сравнению с моим. Кто-то вообще не знает, как выглядят использованные другими девушками тампоны. Ну, хорошо. Кто-то вообще хочет это знать? Кроме меня. Я знаю.

Недавно во время одного из моих возбуждающих визитов в бордель, я кое-чему научилась в отношении менструации и тампонов. Теперь я часто наведываюсь в бордель, чтобы изучить женское тело. Я не могу спросить об этом мою маму или подругу. Были бы они готовы, ненадолго показать мне свое влагалище, чтобы утолить мою неистовую жажду знаний. Не думаю. С тех пор как мне исполнилось 18, мне можно ходить в бордель при предъявлении паспорта. Так как я выгляжу намного моложе своего возраста, они все время переспрашивают меня. В 18 лет моя жизнь стала намного лучше, но и дороже. Стерилизация. 900 Евро, включая наркоз. Здесь в больнице я все оплатила сама. Плюс все визиты в бордель за последнее время. Деньги мне
пришлось зарабатывать самой на рынке в палатке расиста.

Парней на 18-ый день рождения их старшие друзья всегда приглашают в бордель, чтобы они в первый раз потрахались с проституткой. Раньше это было вообще первым трахом в жизни. Сегодня уже точно нет. Я честно ждала до своего 18-ого дня рождения, но никто меня не пригласил. Таким образом, пришлось делать всё самой. Я нашла номера телефонов борделей в нашем городе, обзвонила их и вежливо спросила, работают ли там проститутки, которые обслуживают и женщин. Такое встречается не часто. В одном из публичных домов был как раз большой выбор проституток, которые были доступны и женщинам. Он называется «Оазис сауны». Хозяйка борделя сказала по телефону, что вечером мне лучше придти пораньше, так как клиенты мужского пола часто очень смущаются клиентов женского пола. Или надо говорить клиенток? Все равно. Я всё понимаю, и теперь я там частый гость.

Я хотела попасть к проститутке, которую я выбрала в приемной борделя. Она выглядела так же, как и я в черном, то есть я имею в виду, она была так же сложена как я. Худая, с маленькой грудью, с большой широкой задницей, в общем, довольно мелкая. И с очень длинными прямыми волосами. Но думаю, ее волосы были не настоящие, а с вплетенными маленькими косичками. Я подошла к ней, уже зная, что она работает и с женщинами. То есть, это не нужно было объяснять. Когда я туда прихожу, заранее предупредив, в приемной находятся только те, которых я могу выбрать, будучи клиенткой. А остальные, те, кто хочет обслуживать только мужчин — возможно из религиозных соображений — пока я выбираю, уходят в соседнюю комнату. Я подхожу к ним, как можно увереннее. В этой ситуации в борделе я очень неуверенна. Неудивительно, что мужчинам
всегда сначала приходиться в хлам напиться, прежде чем отважиться на такое. И потом им просто не дают, или они не могут вспомнить о дорогом трахе. На самом деле ты чувствуешь себя так, как будто делаешь что-то безумно запретное и мерзкое. Лучше бы я была пьяной, когда хожу туда. Но я боюсь, что потом не смогу вспомнить, как выглядели влагалища. Тогда все было бы напрасным. Для этого я и изучаю влагалища. Таким образом, я всегда хожу туда на трезвую голову. Я очень-очень уважительно отношусь к женщинам, которые там работают, и к сложившейся ситуации. Я уже радуюсь тому моменту, когда это ощущение пройдет, и я привыкну быть клиенткой. А сейчас у меня комок в горле и учащенное сердцебиение. Лишь спустя несколько минут я постепенно расслабляюсь с женщиной. Спрашиваю, как ее зовут. «Милена». Я называю ей свое имя. Он спрашивает меня перед всеми собравшимися проститутками, есть ли у меня месячные. Как она догадалась? Думаю, что знаю. Она чувствует характерный запах у меня из брюк. У меня была
подруга из Польши, у нее было такое хорошее обоняние, что по запаху она могла определить, у кого в классе на тот момент были месячные. Эта девушка тогда восхищала меня. Она была как собака. Ее способность всегда очень радовала меня. Почти каждый день я спрашивала у нее, у кого сегодня дела. А она, скорее всего, мучилась из-за этой своей способности, и девушки во время месячных вызывали у нее отвращение. Они нарушали ее личное пространство. К сожалению, она вернулась в Польшу. Конечно, намного лучше она чувствовала запах тех девушек, которые использовали прокладки, а не тампоны, так как они были девственницами – такой бред. Потому что свою кровь они целый день носят на прокладке, как на подносе. А почувствовать запах девушек, которые пользовались во время месячных тампонами, ей было намного сложнее, но она
всегда могла определить это. А здесь в борделе у нас все вперемешку.

Я отвечаю ей: «Да». Она говорит, что в таком случае не хочет трахаться со мной из-за СПИДа. Супер. Некоторые проститутки хихикают. Милена улыбается и говорит, что у нее есть идея. «Пойдем со мной. Ты знаешь, что такое спонж?»
«Это по-английски губка?»
Английский я знаю так же плохо, как и французский. Но она говорит, что я права. Неплохое начало, думаю я. Что она собирается делать? Я иду за ней в комнату. Номер 4. Это ее комната? Или они делят комнаты? В отведенные в мое распоряжение полчаса я всё спрошу. За 50 Евро. Я не могу определиться, что лучше: трахаться с проститутками или расспрашивать их о том, что уже вытворяли с ними мужчины или они с мужчинами. Меня это точно так же возбуждает. И то, и другое одновременно, трахаться и расспрашивать – лучший вариант. Она подходит к шкафу, голая как есть, в туфлях на высоких каблуках, и достает оттуда большую картонную коробку. У меня есть возможность долго разглядывать ее сзади. Мне нравится ее задница. Когда сейчас она будет лизать мне, я всё время буду вставлять свой палец глубоко ей в задницу. Она держит в руке какую-то упаковку. Она достает что-то, такого я еще не видела. Круглый кусок пенопласта, запакованный в прозрачный пакет. Выглядит как печенье счастья*, но только мягкое.

«Это спонжи. Когда у нас месячные, в принципе нам нельзя работать из-за опасности подхватить какую-нибудь заразу. А когда мы используем обычные тампоны, клиенты замечают их своими членами. Тампоны такие жесткие. Поэтому во влагалище как можно глубже мы вводим эти спонжи, и на некоторое время они задерживают кровь. Спонжи такие мягкие, что ни одна головка члена в мире не смогла бы их нащупать. На ощупь они как пи*да, если не трогать пальцами. Ты
прямо сейчас можешь попробовать. Ложись. Я кое-что введу тебе. И потом я отлижу тебе, хотя у тебя месячные». Милена – бывалая. И к тому же она говорит «пи*да». Я бы в жизни не отважилась.

Я спрашивала везде, и в косметическом отделе, и в аптеке: обычный человек нигде не сможет купить спонжи. Видимо, только при предъявлении удостоверения проститутки или чего-то в таком роде. Я бы нашла им хорошее применение. Правда, не все парни с удовольствием трахаются со мной, когда у меня «красный» день календаря. По старому доброму способу проституток я могла бы скрыть это от них. Иначе трах просто сорвется, если мне придется сознаться парням, которых воротит от крови, что у меня месячные. Даже Хелен иногда не везет с этим. А вот что действительно уже давно пора перестать делать, так это постоянно удивляться, когда начинаются месячные. Они всегда и всюду меня удивляют. И до того как я начала пить противозачаточные, и сейчас, когда я принимаю противозачаточные, конечно не для того, чтобы предохраняться, а против прыщей. Менструальный цикл никогда не бывает регулярным. Никогда не бывает так, как написано на упаковке. Из-за месячных все трусы уже испачкались. В первую очередь, белые. Когда начинаются месячные, и мне еще некоторое время приходиться ходить без тампона, кровь температуры тела въедается в трусы и даже при кипячении не отстирывается. Даже если стирать белые трусы при температуре 200°. Шансов нет. Поэтому на всех моих трусах прямо посередине коричневое пятно. Через несколько лет привыкаешь к этому. А у других так же? У кого я могла бы спросить об этом? Ни у кого. Как всегда. Прежде всего, то, что я действительно хочу знать.

Вероятно, другие, более чистоплотные девушки, всю жизнь ходят с прокладками на каждый день, чтобы обеспечить постоянную защиту своих трусов от собственных выделений из влагалища. Но я не такая. Уж лучше пусть все трусы будут с коричневыми пятнами от крови. У этих девушек точно нет и этой классной светло-желтой корочки от выделений на трусах, которая в течение дня становится все плотнее. Иногда выделения комками свешивается с лобковых волос, как дредлок, и при ходьбе в течение дня от различных телодвижений распределяются как пыльца на ножке пчелки. Эту пыльцу я собираю и ем. Деликатес. В принципе на моем теле нет ни одного места, которое я не трогаю. Для всего я нахожу применение. Когда я замечаю, что сопли в носу затвердели, мне нужно вытащить козюльки.

Когда я была еще маленькой, я делала это даже в школе. Но и сейчас я не вижу ничего плохого в том, что кто-то ест свои козюльки. Это точно не вредит здоровью. На автобане я часто вижу людей, которые быстренько отправляют козюльку из носа в рот, когда думают, что их никто не видит. В школе над этим прикалываются, поэтому быстро заканчиваешь с этим. Когда-то я делала это только дома одна или перед моим другом. Думала, это было бы допустимо. Это определенно «мое», еще одно хобби. Но в глазах моего друга я прочитала, что он не понимает этого. С тех пор я веду двойную туалетную жизнь. Всегда, когда я писаю или какаю, я съедаю все козюльки в носу. Нос чувствует облегчение. Но это неглавная причина, по которой я это делаю. Когда я, ковыряясь в носу, нащупываю козюльку и вытаскиваю ее, я могу захватить вязкие скользкие сопли, меня это возбуждает. Почти так же, как и вытягивать волосы из влагалища. Или засохшую пыльцу от корочки на лобковых волосах. Это больно и возбуждающе. И все это попадает мне в рот и медленно разжевывается зубами, чтобы я могла почувствовать весь вкус. Мне не нужен носовой платок. Я сама себе мусоропровод. Переработчица выделений тела. Такое же возбуждение я
чувствую, когда я чищу уши ватными палочками. Люблю засовывать их поглубже.

Это также мое самое яркое воспоминание из детства. Я сижу на краю ванны, мама чистит мне уши ватной палочкой, обмакивая ее в теплую воду. Щекотно, но это ощущение мгновенно переходит в боль, если проникнуть слишком глубоко. Мне постоянно говорили, чтобы я не пользовалась ватными палочками, так как ими заталкиваешь ушную серу и так наносишь уху вред. Часто пользоваться ватными палочками тоже плохо, потому что ухо становится слишком
чистым, и сера не защищает внутренне ухо. Мне все равно. Я делаю это не из соображений гигиены, а для самоудовлетворения. Несколько раз в день. Лучше всего в туалете. Вернемся к чистым девушкам. Когда они идут в туалет, они точно выкидывают классную засохшую корочку выделений со старой прокладкой, и им приходится по-новому собирать их новой прокладкой. И эти девушки по-любому никогда не забывают, когда у них дела. Даже в больнице при сильных болях. Их высший запрет в жизни гласит: Не оставлять пятен. А у меня наоборот. Там уже потекла кровь. Я же знала. Я беру с подоконника огромную коробку, ставлю ее себе на живот и роюсь там, пока не нахожу квадратные ватные полотенчики. Примерно 10*10 см. Решила поэкспериментировать: сделаю себе тампон не как всегда из туалетной бумаги, а из ваты. В принципе должно лучше работать и в отличие от туалетной бумаги еще и впитывать. Посмотрим. Я достаю одну ватную прокладку и ставлю пластиковую коробку обратно на подоконник. Я чуть-чуть загибаю прокладку с одной стороны, чтобы было за что зацепиться, разворачивая всю прокладку. Теперь она выглядит как сосиска. Потом я сгибаю ее, как подкову или как длинный яблочный штрудель, чтобы он уместился в духовку, и загнутой плотной стороной ввожу ее себе во влагалище как можно глубже.

Если мне удается провести индустрию, занимающуюся выпуском тампонов, я всегда очень радуюсь. Я нюхаю палец, которым я вводила тампон, сделанный своими руками. Я могу сделать вывод, что запах из влагалища средней давности. Во время одного из моих многочисленных визитов в бордель, одна проститутка рассказала мне, что некоторых мужчин возбуждает ходить к
проститутке с грязным членом и заставлять ее сосать его. Она считала, что это своего рода игра на демонстрацию своей власти. Это самые нелюбимые клиенты – вонючие. Да еще и вонючие преднамеренно. Они ничего не имеют против клиентов, которые воняют потому, что забыли помыться. Я тоже как-то хотела попробовать это, будучи клиенткой. Я долго не мылась, а потом проститутка отлизала мне. Но для меня не было никакой разницы в том, лижут ли мне, когда я чистая или грязная. Такая игра на демонстрацию своей власти однозначно не мое.

Что мне сделать, чтобы отвлечься от своего скучного одиночества? Я могла бы подумать о том, каким полезным вещам я уже научилась за мою недолгую жизнь. Так я сама могу хорошо развлечь себя, по крайней мере, на несколько минут. Когда-то у меня был очень старый любовник. Я с удовольствием говорю «любовник», это звучит так старомодно, лучше, чем «ёбарь». Он был намного- намного старше меня. С ним я многому научилась. Он хотел, чтобы я всё узнала о мужской половой жизни, чтобы ни один мужчина в будущем не смог меня обмануть. Сейчас я, предположительно, много знаю о половой жизни мужчин, но не знаю, подходит ли то, чему я научилась у него, ко всем мужчинам или только к нему. Мне нужно еще проверить это. Одна из его основных теорий заключалась в том, что во время секса следует постоянно вводить мужчине палец в попу. Тогда они лучше кончают. До сих пор могу только согласиться с этим. Это всегда проходит на ура. Они становятся как бешеные. Но говорить об этом с ними не надо, как до, так и после этого. Иначе им кажется, что они геи, и они закрываются. Нужно просто сделать это, а потом вести себя так, будто ничего не произошло.

Много порнухи. Он считал, что не только мужчины, но и женщины могли бы из нее многому научиться. Согласна. Там я впервые увидела влагалища черных женщин. Это что-то. Когда они раздвигают ноги, темный цвет влагалища изнутри производит большее впечатление, чем влагалища белых женщин. У вторых недостаточно сильный цветовой контраст. Это точно имеет какое-то отношение к дополнительным цветам, я думаю. Насыщенно-розовое влагалище и светло розовая кожа вкупе выглядят намного скучнее, чем сочетание насыщенно-розового цвета влагалища с темно-коричневой кожей. За счет темно-коричневого цвета насыщенно-розовое
влагалище кажется темно-лилово-красным. Набухшая и пульсирующая киска. Говорю же, да. Дополнительные цвета. Коричневый цвет кожи делает насыщенно-розовому влагалищу комплимент [прим. игра слов на нем. яз.: дополнительные цвета – Komplementärfarben, комплимент — Kompliment].

Это произвело на меня такое сильное впечатление, что с тех пор как я увидела это, я всегда крашу влагалище, прежде чем договориться о трахе. Для этого я использую обычную косметику, которая предназначена для лица. В косметическом отделе я еще не видела косметики для влагалища. «Рыночнаяниша».
Я наношу тени, двигаясь по направлению вовнутрь, выбирая тон темнее – так же, как я крашу глаза. Я начинаю со светло-розового и всех розовых оттенков, блеск для губ и тени для век, и прокрашиваю каждый выступ, пока не окажусь у входа в туннель, где я использую темно-красный, лиловый и синий тона. Я подчеркиваю также коричнево-розовую дырочку в попе помадой для губ, растушевывая все пальцем. Влагалищу и анальному отверстию это придает выразительность,
драматичность, глубину, чтобы они кружили голову. С тех пор как я знаю, что у темнокожих женщин самые красные влагалища, мне хочется к черным проституткам. В моем окружении – то есть, школа, соседи – нет ни одного черного человека женского пола, с которым я могла бы что-то
замутить. В таком случае единственным решением для меня являются проститутки. По-любому многие мужчины сталкиваются с этой проблемой. Однажды со мной произошел ужасный случай, связанный с белой проституткой. У нее была очень бледная кожа, светло-красно-рыжие волосы, она была немного полновата и ко всему прочему еще и полностью бритая. Я имею в виду, что у нее вообще не было волос. Как на лобке, так и на всем теле. Она выглядела как новорожденный.
Я уже было обрадовалась ее сиськам, которые под блузкой производили хорошее впечатление. Большие и торчащие вперед. Когда она разделась и сняла лифчик, моему разочарованию не было границ. У нее была висящая грудь с вогнутыми сосками.

Вогнутые соски – это что-то очень ужасное. Единственное, что должны делать соски, так это торчать. Но в этом случае это невозможно. Как будто кто-то вжал пальцем соски в грудь и от такого ужаса они там остались. Как неудавшиеся маленькие сморщенные сырники. Я подумала, раз уж я здесь и все оплачиваю, можно просто закрыть глаза и вперед. От некоторых шлюх я узнала, что если мужчинам не нравится, как выглядит голая проститутка, они просто уходят, не оплатив, и требуют другую. Я так пока не умею. Я еще из числа новичков и слишком вежлива.
Мне следовало бы сказать ей в лицо, что она плохо выглядит. Лучше не надо, я не отважусь на такое. Я переворачиваю ситуацию таким образом, что для меня это тоже новый опыт: заняться сексом с человеком, которого я считаю уродливым, и сразу же начинаю лизать ей на кровати.
Она кладет руки за голову и ничего не делает. Всю работу выполняю я. Я лижу ей и как животное трусь своим влагалищем о ее согнутое колено. Так я кончаю очень быстро. Я королева трения. За все это время она даже не пошевелилась. Очень ленивая шлюха. Я и не знала, что такое бывает.
После того как я кончила, она ищет в комнате что-нибудь пожевать. Ей везет. Она пьет дорогое шампанское, которое оплатила я, и грызет сушеных рыбок. Она удивлена, что я так быстро кончила, и спрашивает, был ли уже у меня анальный секс.

Я не понимаю, что должен означать этот вопрос. Отвечаю, что да, ведь это правда.
«И как? Больно?»
Что-что? Кто из нас вообще тут проститутка? Я решила, что в задачи клиентки, которая младше проституток по возрасту, не входит просвещать их об анальном сексе. Я ухожу. Но и оплачиваю услуги. В конце концов, кончила я очень хорошо, даже если эта ватрушка и не имела к этому никакого отношения. Чистая механика.

Проститутки всегда старше меня, даже молодые. Поэтому я думаю, что у них должно быть больше опыта в таких грязных делишках, чем у меня. Но нет же. Они просто исключают что-то из своей сферы деятельности. Говорят, например, без поцелуев, без анального секса. И ничему не учатся в этой области. Возможно, у них есть на это свои причины. Может быть, есть много клиентов, которые неправильно готовят анальное отверстие проститутки, прежде чем трахнуть ее. А вот это уже будет причинять боль. И возможно, они не показывают, что им больно, от чего становится еще больнее.

В зависимости от того, какой длины и толщины член, который должен войти меня сзади, я хочу, чтобы меня хорошо растянули, или, по крайней мере, мне надо много выпить или принять что-то.
Между тем, все-таки круто – часто замечаешь это лишь на следующий день – что ты преувеличил с оценкой собственной растяжки. В общем, опыт с рыжей проституткой оказался плохим. Каждый раз, когда теперь я вижу девушку со светлой кожей и рыжими волосами, я смеюсь про себя и думаю: «Она ленива в постели, у нее вообще нет волос – нигде, как у пришельца, любит есть сушеную рыбку, и еще ничего не побывало у нее в заднице. И ее соски смотрят не в том направлении».

Однажды на вечеринке по пьяни мой отец сказал одной рыжей подруге мамы: «Медная крыша, влажный подвал».

Какой там!

А теперь, Хелен? Что ты будешь делать сейчас? У тебя уже есть план?

Я могла бы посмотреть в окно и попробовать как можно дольше сконцентрироваться на природе. Лето. В парке больницы цветут каштаны. Кто-то, наверняка садовник, срезал на половину пластиковые бочки и посадил. Если я правильно вижу на расстоянии, фуксии и плачущие сердца [драцены]. Это мои любимые цветы. Так романтично звучит. Плачущие сердца. Этому меня научил мой отец. Все, чему меня учит отец, я могу очень хорошо запомнить. В принципе
навсегда. Чего нельзя сказать о том, чему меня учит мать. Но мой отец реже хочет научить меня чему-либо, возможно, поэтому я лучше запоминаю. Моя мать целый день говорит только о тех вещах, которые я должна запомнить. Она думает, что это важно для меня. Половину из этого я сразу же забываю, а что касается второй половины, я делаю это с точностью до наоборот. Мой отец учит меня только тому, что важно для его жизни. Всё о растениях. Неожиданно он говорит: «Ты знала, что георгины осенью нужно выкопать и отнести на зимовку в подвал? А весной снова посадить их в саду?» Конечно, я этого не знала. Бумс. Запомнила навсегда. Папа очень рад, что
знает все это о растениях. А маме природа и ее знания о ней внушают страх. Кажется, что она постоянно борется с ней. Она борется с грязью в доме. Она борется с различными насекомыми. И в саду тоже. С бактериями всех видов. С сексом. С мужчинами и с женщинами тоже. В принципе нет ничего такого, с чем у моей матери нет проблем. Однажды она рассказала мне, что секс с моим отцом причинял ей боль. Что его пенис был слишком большой для нее. Эта информация
из разряда того, что я не хочу знать. Я же хотела сконцентрироваться на природе на улице. Так у меня улучшается настроение, даже если я думаю о половых отношениях моих родителей. К сожалению, я всё очень четко представляю себе. И такое точное представление часто мне очень неприятно.

Хелен, убей в себе эту мысль.

Скука вновь одолевает меня.

Мама всегда говорит: «Скучно бывает только скучному человеку».
Ну да. А еще она говорит: «Мы не на земле, чтобы быть счастливыми».
Но, в любом случае, не твои дети, мама.
Хелен, еще одна попытка. Если тебе скучно, ты могла бы договориться сама с собой поглазеть из окна. Хорошая идея. Заняться окружающей средой. А не только своей паховой областью. Например, сейчас. Я резко поворачиваю голову в сторону и таращусь в окно. Поляна. Деревья. Каштаны. Что еще? Я вижу большой уксусник. В принципе не надо говорить, что он большой. Уксусники всегда большие. Они внушают мне страх. Этому тоже научил меня отец. Бояться уксусников. Они не отсюда. Это неместные деревья. Откуда-то из Азии. Когда они еще маленькие – что длится очень непродолжительное время – они образуют длинный, тонкий, похожий на
резину ствол, вся сила роста которого уходит в высоту.

Так они быстро перегоняют деревья, растущие с ними рядом. Как только они превосходят всех по высоте, у них образуется огромная крона. Поэтому все, что росло под ними, умирает, так как не получает сверху солнечного света, а снизу – воду из почвы, потому что ее поглощают быстро растущие корни уксусника.

Но все не так плохо. Так как эти деревья очень быстро растут, они совсем непрочные по сравнению с нашими деревьями. При малейшем дуновении ветра ветки ломаются. Это случается с ним по справедливости. Но часто ветки падают на людей, которые не знают, что они проходят под азиатским деревом, которое не справляется с ветром, так как оно очень занято тем, чтобы бросать тень на всё, в результате чего под ним все высыхает, и оно забывает набрать собственную силу.
Я далеко обхожу уксусники. И его не должно быть на моей могиле. Когда я иду по улице, я повсюду вижу отводки уксусника. Они растут из каждой щели. Очень плодовитые и неприхотливые к условиям деревья. Думаю, их давно пора убрать из города, иначе скоро тут будут расти только уксусники. Иногда я вижу, что люди оставляют расти в своем саду уксусник, который поселился там. Сами виноваты. Вскоре он становится единственным жителем сада. Но я же не могу звонить в каждый дом и объяснять им ситуацию. Слишком много труда. К сожалению, не у каждого есть такой отец, как у меня, который учит таким полезным вещам. Листья очень большие. Посередине длинный стебель, сверху маленький листочек, как голова, и боковыми листочками он очень симметрично идет книзу. Справа и слева как будто ребра. Я выбираю на дереве ветку и считаю листочки. Я же должна занять себя чем-нибудь. 25 листочков на одной ветке. Орлиный глаз, Хелен. Я же говорю, они большие. Слишком большие. Ствол скорее гладкий и зеленоватый, выглядит как серый хлеб без царапин. Приятный на ощупь. Если решишься пройти под деревом. Хватит заниматься окружающей средой. Пора заняться собой. Я уже давно кое-что нащупала у себя на правом плече. Сейчас посмотрим, что там. Для этого я выдвигаю плечо вперед, касаюсь кожи на руке и с силой оттягиваю ее. Теперь вижу. Как и предполагала, это угорь. Я тоже не знаю, почему их всегда так много на плечах. Мое в общем-то не самое лучшее объяснение этому звучит так: иногда там хотят вырасти маленькие волосики, а футболка сильно натирает в этом месте, поэтому волоски остаются под кожей и воспаляются.

Это одно из моих любимых хобби: выдавливать прыщи. У Робина в ухе я заметила очень большой угорь. Точнее говоря, он расположен у него около ушного слухового отверстия. Я уже часто видела, что у людей в этом месте особенно плотные черные шняги. Думаю, никто не говорит им об этом, и поэтому угревое отверстие годами наполняется грязью и кожным салом. Со мной уже пару раз такое бывало, что, забыв спросить, я просто начинала выдавливать у людей прыщи. Я почти что схватила Робина за ухо. Но смогла сдержаться. Многие не понимают шуток в этой ситуации. Когда, не спросив, им начинают выдавливать прыщи. Они воспринимают это как переход границы. Но Робина я спрошу, можно ли мне выдавить у него угорь, когда мы познакомимся поближе. А мы точно познакомимся поближе. Я не упущу его. Я имею в виду угорь в ухе у Робина. Он забронирован для меня. Я зажимаю угорь на моем плече большим и указательным пальцами левой руки и одним нажатием червячок выходит наружу. И с большого пальца он сразу же попадает в рот. Вроде бы уладили это дело, а сейчас я проверю еще маленькую болячку. На месте угря появилась дырочка, из которой течет кровь. Я вытираю ее. Но она не исчезает, а оставляет лишь кровяные разводы. Точно так же, как и на ногах после бритья, когда брила я, а не Канелль. Быстро и грубо. Почти всегда из-за холодной воды и долгого стояния у раковины у меня на коже появляются мурашки. Когда я брею прямо по ним, я вскрываю
каждую мурашку. Тогда я всегда думаю, что в принципе с волосами выглядело лучше, а теперь на месте каждого волоска появилась кровяная точка. Однажды я надела на пораненные ноги колготки, и получился интересный эффект. Почти прозрачные телесные колготки размазали каждое кровяное пятно вверх по ноге, и образовались полоски. Если полностью надеть колготки и посмотреть сверху, выглядит так, будто это дорогие кружевные колготки с загадочным узором. Я
часто надеваю их, когда иду куда-то отдыхать.

У этого способа есть и еще одно преимущество. Я с большим удовольствием ем свои собственные корки от ранок. Когда после такого вечера я снимаю колготки, засохшая кровь снова сдирается, и образуется много новых маленьких корочек. Они затвердеют, и я могу их отодрать и съесть. Почти также вкусно как гной из глаз после сна. Тот, что песочный человечек приносит нам и кладет в уголки глаз у носа. Когда я так грубо обращаюсь с моими болячками на ногах, некоторые поры
зарастают и больше не выпускают волосок, который в них живет. Но он продолжает расти и лишь сворачивается клубком под кожей. Как корни авокадо в стакане. В определенный момент он воспаляется, и тут в игру вступает Хелен. Всё время я была терпеливой. Хотя волос постоянно кричал: «Вытащи меня отсюда, я хочу расти прямым, как другие, на свежем воздухе», — я всегда умывала руки. Трудно. Но в тот момент оно того стоит. Я втыкаю иголку в воспаленный бугорок и сначала выдавливаю гной. Облизываю кончики пальцев. Потом вытаскиваю волос. Я ковыряю болячку до тех пор, пока не зацеплю волосок. Он выглядит все еще чуть-чуть кривым, так как
еще не видел дневного света и ему пришлось расти в очень стесненных условиях. Я цепляю его пинцетом и медленно вытаскиваю вместе с воспаленными корнями. Готово. Часто спустя несколько недель прямо на обработанном месте снова вырастает очередной кайф для меня.
За окном по очень коротко стриженым газонам больницы прыгает сорока. В детских книгах сороки воруют такие блестящие предметы, как крышки от бутылок, алюминиевую фольгу и кольца. На самом деле они воруют у маленьких певчих птиц яйца. Расклевывают и выпивают их содержимое. Я всегда пытаюсь себе представить, как сорока делает маленькую дырку в яйце певчей птицы и выпивает яйцо, используя свой клюв как соломинку. Или они делают это как-то
по-другому? Прыгают по яйцу, пока оно не разобьется, а потом сглатывают всю эту лужицу жидкой грязи с земли? Мне есть, что рассказать по поводу яиц. Раньше дети все время пели «Fang
mich doch, du Eierloch» / «Поймай же меня, ты, дурак [прим. дословный перевод – дырка в яйце / яичная дырка – маленькие дети (4-5 лет) часто так ругаются]».

Просто потому что это в рифму. Но я всегда вкладывала в эти строки большой смысл.
Однажды я рассказала Канеллю, что я понимаю под этим, и после обеда мы это обыграли.
Дыркой было, конечно, влагалище.
Туда внутрь яйцо. Для яичной дырки.
Сначала мы взяли сырое яйцо, но оно разбилось в руке Канелля на входе во влагалище. Скорлупа меня не поранила, ничего такого. Только все было вымазано в жидкости, и она была холодная. Поэтому мы подумали, а должно ли это быть обязательно сырое яйцо. В принципе, нет. Поэтому мы сварили одно. Вкрутую. 8 минут. Очень твердое. И ввели его. Так у меня была яичная дырка, которую я представляла себе, когда слышала эту детскую прибаутку. С тех пор это наш инсайдер. В самом прямом смысле слова. Есть еще кое-что, что я с удовольствием сделала бы с Канеллем. Мне всегда нравилось играть с лимфоузлами в паховой области. Я передвигаю их туда-сюда под кожей. То же самое можно делать с коленными чашечками. Как-то недавно у меня возникло желание, чтобы Канелль маркером обвел мне узлы. Чтобы подчеркнуть их. Как косметикой подчеркиваешь глаза. Это уже сексуальная фантазия? Или лишь один из способов украсить тело? Фантазией это является только тогда, когда возбуждаешься при мыслях об этом. Это как раз
такой случай. А что произойдет при реализации фантазии? Он хорош в реализации моих фантазий, я с самого начала поддерживаю его, исходя из физических сил. На лужайке дерутся две сороки. Из-за чего? Мы, люди, считаем сорок злыми птицами, потому что они едят чужих птенцов. А сами же едим детенышей почти всех животных, которые есть у нас в меню. Барашек, теленок, поросенок.

На улице Робин гуляет с какой-то медсестрой. Сороки улетают. Я с ужасом смотрю, как эти двое гуляют. Я ревную. Этого еще не хватало. У меня возникают притязания на владение только потому, что он однажды сфотографировал мою больную задницу, и я прочитала ему возбуждающий доклад о том, что я делаю со своими трусами. И еще потому, что медсестра может ходить, а я нет. Во всяком случае, очень-очень медленно. Они курят. И смеются. И что смешного? Я тоже хочу снова уметь ходить. Я тоже пойду – в кафетерий. Он же здесь есть, да, Хелен? Да. Зеленый ангел говорил же. Сейчас я пойду медленно, так, как есть, в кафетерий и возьму кофе. Хорошо, Хелен, сделай уже что-то нормальное и не думай больше о Робине и его гребаной сороке или о том, как
твои родители совокупляются в постели. У меня есть время. Отличная идея. Могла бы додуматься до этого и без посторонних. Кофе способствует очень активному обмену веществ. Мне же хотелось сходить в туалет по большому, но я никому не скажу об этом. Только себе. Чтобы знать, что я еще могу сделать это, и у меня там ничего не заросло. А им я ничего не скажу. Нужно использовать эту возможность и свести моих родителей. Чтобы соединилось то, чему суждено быть вместе.

Сначала я переворачиваюсь на живот и медленно свешиваю ноги с кровати. Из своего запаса обезболивающих я беру одну таблетку и глотаю ее. Она пригодится мне в дороге. Я подготовила свой организм к длительному путешествию изнутри. Но не снаружи. На мне все еще этот костюм ангела, который завязывается сверху на узел. А снизу вообще ничего нет. В этом нельзя
ходить даже в больнице, да, Хелен? Даже пациентам с больной задницей. В коридоре и в кафетерии полно народу. Со скоростью улитки я подхожу к шкафу с одеждой, который встроен в стену для экономии места. Мама же сказала, что положила мне туда вещи. Я открываю дверцу. Только штаны от пижамы и футболки. Не пойдет. Чтобы надеть штаны от пижамы, придется наклониться, сначала вставить одну ногу, потом вторую. Ой. Это целое испытание для задницы.
Мама совсем не подумала о моем халате или о чем-то попроще. И что теперь, Хелен? Я медленно возвращаюсь к кровати и снимаю простынь. Я заворачиваюсь в нее и завязываю узлом на плече так, что выгляжу как римлянин на пути в сауну. Так вполне можно ходить в больнице. Никто и не поймет, от чего на простыни на самом деле несколько маленьких коричневых пятен. Они могли бы быть и от того, что всегда, когда я сосу карамельки Werther’s Original, я пускаю слюни на простынь. Очень правдоподобно, Хелен. К счастью, тебя никто не спросит об этом. Люди не такие. Они не хотят знать все подробности. Поехали. К двери. Я не выходила из палаты уже три дня. А мне вообще можно ходить? Ну да, о нормальной ходьбе и речи быть не может. Но можно ли мне вообще ходить по коридору как умирающая бабулька? Если я попадусь, то меня могут отправить
обратно в палату. Лучше не спрашивать. Открываю дверь. В коридоре много людей. Все чем-то заняты. Очевидно, здесь все друг друга знают, они смеются и передвигают какие-то предметы. А мне кажется, что они только делают вид, что работают на случай, если на этаж заглянет шеф. Они не хотят, чтобы заметили, как они курят в комнате медсестер. Лучше болтать, передвигая что-то в
коридоре. Меня вам не провести. Очень медленно я ковыляю мимо них. Никто не здоровается со мной. Думаю, я иду так медленно, что в суете они вообще не замечают меня. В коридоре так же светло, как и у меня в палате. Линолеум отражает свет от пола. Выглядит как серая вода. Я иду по воде. Это по-любому действие обезболивающих. Я знаю, как пройти к лифту. Через несколько дней уже знаешь это. План побега. Я всё время лежу с болями в палате, но совершенно точно знаю дорогу, не осознавая этого. От двери налево. Весь коридор завешан ужасными картинами с Иисусом. Их повесили медсестры, чтобы понравиться своим родителям. Они же все равно рано или поздно попадут сюда – родители. Проктологическое отделение. Онтология. Паллиатив. Что-то из этого будет точно. Если они не будут ухаживать за ними дома, что я считаю лучшим вариантом. Я иду, сильно наклонившись, и держусь за живот, так как в такой позе я не достаю до задницы. Она болит. Я у стеклянной двери, которая ведет к лестнице. Мне надо сильно, как Робин, нажать на кнопку, и огромная стеклянная дверь полуавтоматически открывается. Я стою, не прохожу. Я не взяла деньги. Блин. Придется возвращаться. И на обратном пути меня никто не замечает. Наверное, мне можно медленно ходить. Мне можно и самой обрабатывать свою рану. Это же
самое негигиеничное место из всех, которое Робин только может себе представить. Палата 218. Моя. Открываю дверь и захожу. Снова тишина. Из-за своей идиотской забывчивости я зря потратила много энергии. Я заглядываю в ящик своего металлического стола. Там лежит немного денег. Должно быть, мама положила, когда я спала. Или она говорила мне об этом? Или мне это
приснилось? Что за память? Во всяком случае, деньги у меня есть. По дороге я держу их в руке. Простыней с карманами еще не придумали. Задница привыкает к движению ног. По сравнению с первой попыткой я иду немного быстрее. Это точно из-за того, что постепенно начинает действовать таблетка. Всю дорогу я пялюсь в пол. Посмотрим, докуда я дойду, и никто не спросит у меня о моем внешнем виде. Я нажимаю на кнопку. Дверь открывается, и на этот раз я прохожу
через нее. Лестница как новый мир. Здесь смешиваются различные болезни. Тут ходят не только пациенты с больной задницей и медсестры проктологического отделения. Старая женщина с воронкой на носу проходит мимо меня. Шланги из носа заканчиваются в сумочке, прикрепленной к ходункам. Наверно, у нее болит что-то в голове, это не из области проктологии. Хоть какое-то разнообразие. Она заплела красивые седые волосы в длинную косу и несколько раз обмотала ее вокруг головы. На ней красивый халат. Черный с огромными розовыми астрами. И красивые тапочки. Из черного бархата. Через тапочки заметна шишка на стопе. Это ганглий на большом пальце ноги. Он растет в бок, возвышаясь над остальными пальцами. И поэтому он давит на суставы пальцев ног, и они выпирают. Пока он не окажется далеко от ноги. Таким образом, шишка обладает разрушающей силой. Со временем она порвет всю обувь. И эти черные бархатные тапочки скоро тоже порвутся из-за этого. Теперь пальцы, как зубы в челюсти, которые толкаются, вытесняют друг друга и становятся кривыми. Но в этой борьбе побеждает большой палец. Я это знаю. У меня тоже есть шишка на стопе. У нас в семье она есть у всех. И со стороны отца, и со стороны матери. В принципе, очень плохие гены, если посмотреть на ситуацию в общем и целом. Так как большой палец хочет быть на месте маленьких пальцев, их надо постепенно удалять. У моего дяди, бабушки, моей мамы почти не осталось пальцев. И так будет продолжаться до тех пор, пока их ноги не будут похожи на копыта черта.

Я снова хочу думать о чем-то прекрасном и ищу еще что-нибудь, заканчивая разглядывать бабушку. Да, даже вены у нее на ногах красивые. Раньше такие рисунки из вен я назвала бы расширением вен. Но я как-то спросила. Они называются варикозом. Всё в ней красиво. Кроме шишки и шлангов. Но шланги скоро уберут. Надеюсь, она не умрет с ними. Я вызываю лифт и держу кулачки за симпатичную старушку, и здороваюсь с ней очень громко. На случай, если она плохо слышит. Старые люди часто пугаются, если с ними кто-то начинает разговаривать. Они уже привыкли быть невидимками для других. Но очень рады, если кто-то их все-таки заметил. Лифт приехал сверху. Я могу определить это по красной стрелке. Насколько я помню со времен
моей стерилизации, кафетерий находится на нулевом этаже. Двери лифта раскрываются посередине с громким скрипом и приглашают меня войти. В лифте больше никого нет. Хорошо. Я нажимаю на кнопку U [прим. нулевой этаж].

Там рядом и кафетерий. Во время поездки в лифте я поднимаю мою тогу рукой, в которой я держу деньги, а другой рукой вытаскиваю сделанный своими руками тампон. Он весь в крови и слизи, я кладу его рядом с кнопками. На самое видное место в лифте. Прямо снизу расположен поручень, чтобы держаться, похожий на перила. Я складываю окровавленный скользкий тампон подковкой и кладу его прямо посередине поручня. Получилось. Снова опускаю тогу, как будто ничего и не произошло. Дверь открывается, там стоят двое мужчин. Отлично. Должно быть, это отец и сын. В этой семье тоже немного говорят о важнейших вещах жизни. Я вижу это по их лицам. Отец болен. У него серо-желтое лицо, он в халате. Может быть, он заболел из-за курения? Сын, видимо, его навещает. Я здороваюсь, просто излучая радость. «Здравствуйте, господа».

И, выпрямившись, я выхожу из лифта. Недолго, но получается. Мужчины зашли в лифт. Занавес опускается. Я снова сгибаюсь и слышу из лифта возмущенный, слабый от старости голос: «Что это такое? Бог мой». Они точно не будут убирать это сами. Им и в голову не придет, что в этом случает это всего на всего безобидная кровь месячных. А выглядит так, как будто тампон выпал из раны. Там и не понятно, что это вата. Вполне могло бы быть кусочком мяса. Человеческим мясом. В наши дни все боятся дотрагиваться до крови. Они сообщат об этом на этаже, на котором им выходить. Отец будет стоять на входе в лифт, чтобы не дать ему уехать вместе с моим кровавым тампоном. А сыну придется искать в коридоре медсестру. А ей надо будет найти резиновую перчатку и пакет для мусора, чтобы убрать тампон. И возможно еще и тряпку, чтобы протереть грязный поручень. Она поблагодарит отца и сына. Так много гражданского мужества в делах,
касающихся гигиены. И потом вся моя работа окажется в мусорке больницы. Я уже дошла до кафетерия. Все это время деньги были у меня в руках, и теперь они немного испачкались в крови. Под ногтями пальцев, которые были во мне, очень хорошо видно кровь. В воздухе кровь становится коричневой. И поэтому выглядит как кал или земля. Мои руки, испачканные месячными, выглядят теперь как грязные руки ребенка после игры в песочнице. Потом я
выскребу все это зубами и съем. Если выковыривать грязь из-под ногтей на людях, то выглядит так, будто я грызу ногти, а мне это не нравится. Почти каждый считает, что человек, который грызет ногти, психически неустойчив.

Неуверенность. Нервозность. Делать это следует в туалете. Если не ты, то тебя. Один кофе, пожалуйста. В качестве вознаграждения за проделанный путь сегодня я побалую себя карамельным вкусом. Я расплачиваюсь купюрой, которая испачкана кровью. Я рада, что эта
купюра рано или поздно совершит своего рода путешествие. Сначала ее положат здесь, в кассу под пластиковый зажим. Пока ее не отдадут кому-нибудь на сдачу. Потом она окажется в портмоне больного, а позднее, когда его выпишут, она попадет в большой мир. Когда мне где-нибудь дают купюру, на которой видна кровь, сначала я всегда думаю о повреждении носа из-за чрезмерного употребления кокса. Часто на части свернутой купюры, которую засовывают в нос,
оказывается немного крови. Немного соплей и немного крови. Возможно, мне надо еще подумать об этом. Есть же множество других способов, как кровь могла оказаться на купюре. Свой кофе и монетки, которые мне дали на сдачу, я подношу к пустому столу в кафетерии. У меня получилось. Я сижу здесь как нормальный человек в больнице и пью кофе. Для этого я проделала долгий путь,
и по дороге я сбила с толку минимум трех человек негигиеничными вещами.

Хороший день.
Пока я сижу здесь и пью кофе, я хочу придумать, как мне дольше остаться в больнице. Мне надо, чтобы у меня еще что-нибудь заболело, или вскрыть старую рану. Но чтобы никто не понял, что это было сделано специально. Чтобы родители ни о чем не догадались. И врачи. В кафетерий постепенно приходит народ. Любимое время для чашечки кофе. Большинство, кто здесь сидит, хотят как можно скорее уйти. А я хочу, как можно дольше остаться здесь. Думаю, единственные люди, которые, как и я с удовольствием хотят остаться в больницах как можно дольше, это бомжи. У нас в городе живет слепой Вилли. Я не знаю, почему все так его называют, он вообще-то не слепой. Во всяком случае, не тогда, когда я с ним разговариваю. Мне всегда хочется что-то дать ему. Мама говорит, что если дать им денег, то они напьются в смерть или купят наркотики.
Она понятия об этом не имеет. Когда я бывала в городе без мамы, я всегда разговаривала с ним и как можно ближе подходила к его лицу, чтобы понюхать его. От него прилично пахло алкоголем. В этом я была неправа. А про наркотики я у него спросила. Он только засмеялся и отрицательно помотал головой. Я верю ему. Таким образом, я стащила деньги у мамы из кошелька и хранила их для него. Когда я пошла в город без мамы, я отдала их ему, сказав, что это от моей мамы. И что она передает ему привет. Но я предупредила его, чтобы он не благодарил ее, потому что она не хочет, чтобы люди публично засыпали ее благодарностями. Он считал ее прекрасной скромной щедрой дамой, а не лживой христианкой. Из дома я стащила для Вили еще и спальные мешки, еду и одежду. Он думал, что все это от нее. Когда мы с мамой проходили мимо него, и я, и он
лишь быстро смотрели друг на друга, а потом со знающей улыбкой опускали взгляд.

Вилли по любому будет рад, если у него выскочит что-то на ноге, и ему можно будет провести ночь в больнице. Мне понадобится еще несколько дней в больнице, чтобы использовать возможность, когда мои родители придут навестить меня, и свести их. Я бы у каждого здесь выкупила его болезнь. Но мне не надо думать об этом. Все равно ничего не выйдет. Точно так же как и обмен грудью с моей подругой Коринной. У нее очень большая грудь с мягкими светло-розовыми сосками. А у меня маленькая грудь с твердыми красно-коричневыми сосками. Всегда, когда я вижу, как ее сиськи выделяются под футболкой, я обязательно хочу поменяться. Я представляю, как мы вдвоем идем к пластическому хирургу, нам обеим отрезают груди, и пришивают грудь друг друга. Мне всегда приходится заставлять себя больше не думать об этом, так как я очень хочу этого, но это просто нереально. У меня сердце разрывается от того, что это невозможно. Кроме того, мне следовало бы спросить Коринну, согласна ли она. Я не могу сделать это без ее согласия. Может, и смогла бы. Но тогда я по любому потеряла бы подругу. Но я так и так не смогу этого сделать, так как это просто напросто невозможно. Ну, врубись уже, наконец, Хелен! Прекрати причинять себе боль, постоянно думая о невозможном. Это точно такая же трата силы мысли о том, чтобы выкупить за большие деньги у кого-нибудь здесь в больнице его болезнь. Не выйдет. Здесь я не могу спокойно думать о том, как продлить мое пребывание в больнице. Меня очень сильно отвлекают другие пациенты. Еще я замечаю, что кофе как всегда действует на меня. Начинает урчать и булькать в животе. Я реагирую на чашку кофе как абориген где-нибудь в дремучем лесу на свою первую чашку в жизни. С явными симптомами отравления.

Когда я выпиваю полчашки кофе, у меня сразу же начинается понос. Однажды я сделала мочевой кофе-тест. Этому меня научил мой отец. Когда встаешь утром, как правило, идешь в туалет пописать, так как мочевой пузырь всю ночь собирал жидкость. Когда утром пописаешь, можно исходить из того, что в организме почти не осталось мочи. А когда выпьешь на завтрак чашку кофе, организм настолько отравлен, что он вырабатывает много воды, чтобы как можно быстрее
избавиться от ядовитого напитка. Если сразу же после того, как выпьешь чашку кофе, сходить в туалет, то из тебя выйдет больше жидкости, чем ты выпил в виде кофе. Я совершенно точно это доказала, ведь в качестве измерительного прибора в туалете я использую чашку от кофе. Моча всегда выливается через край. Таким образом, на радость моему отцу я доказала обезвоживающее действие кофе. Моя мать не рада, так как она считает, что моче не место в чашках для кофе. Мне нужно поскорее вернуться в палату. Давай. Мой организм борется с кофе. Я не могу воспользоваться общественным туалетом здесь внизу, если я буду какать. Я очень боюсь этого, и мне нужна тишина. Может быть, будет так больно, что я буду кричать. Здесь этому не место. И я хочу сделать это тайно. Быстро в палату. В виде исключения я не убираю чашку на стол для грязной посуды, который стоит у выхода, хотя я хочу быть самой образцовой пациенткой.
При необходимости можно. Просто встать и медленно двигаться к лифту. При этом нужно плотно сжать то, что осталось от сфинктера, чтобы оттуда ничего не вытекло на простынь. Мне как раз приходит в голову, что я пожертвовала своим самодельным тампоном ради прикола. Самое лучшее, что я могу сделать, это просто сжать там снизу всё. И спереди тоже. Это вызвало бы большое уважение. Римлянка с пятном крови на тоге по дороге в кафетерий. Этого нельзя допустить.

Благодаря моим хорошо развитым мышцам влагалища я могу довольно долго удерживать
кровь. Когда в туалете я расслабляю мышцы, все сразу же выливается оттуда. Зайдя в лифт, я говорю самой себе, что полпути уже позади. В лифте я спокойно стою, а на моем этаже мне нужно проделать примерно такой же путь как здесь от стула до лифта. Блинг. Вот он. Я сразу же ищу то, что оставила здесь. Ничего нет. Как я и предполагала. Тампона нет. Ни следа от пятна крови. В больнице у пятен крови короткий период полураспада. Кончик указательного пальца я ввожу в мою прокладку и оставляю овальное пятно крови, как от отпечатка картошки, именно
на том месте, откуда они убрали мои вещи. Они меня не поймают. Дверь открывается. Быстрее, чем начинаются мои боли, я иду в свою палату. Давление все усиливается. Я очень беспокоюсь, что оттуда выйдет и вообще как. Я встаю над тазом, ноги на ширине плеч, вынимаю ватную прокладку, и всё идет своим ходом. Я не буду описывать это подробно. Это продолжалось долго, очень болезненно, было много крови, и теперь все закончилось. То, чего все здесь ждали. Я делаю из туалетной бумаги новую затычку. Нужно быстро проветрить палату. Предательский запах нужно устранить. Для начала я на полную включаю душ. Мне рассказывал кто-то, что вода уносит с собой в слив неприятные запахи. Дверь в душевую я оставляю открытой. Еще больше согнувшись, чем раньше, я подхожу к окну у моей кровати, и распахиваю его как можно шире. Я хромаю из-за моих постфекальных болей. Но я тороплюсь. Назад к двери в душевую. И теперь дверью я гоню воздух в направлении окна. Я уже ничего не чувствую. Но нужно грамотно проверить. Я выхожу в коридор и закрываю дверь в свою палату. Несколько раз глубоко вдыхаю, пока у меня в носу и легких не будет свежего, невонючего воздуха. Потом я снова захожу в палату так, как бы это сделала любая медсестра, и принюхиваюсь. Ничем не пахнет. Все смыто. Никаких
доказательств. Миссия выполнена. Я снова закрываю воду и ввожу свежий самодельный тампон. Готово. Перерыв. И что мне теперь делать? Я ложусь на кровать и закрываю глаза. Сначала успокоиться, а потом снова чем-нибудь заняться.

Я думаю о Робине. Раздеваю его. Он абсолютно голый, я кладу его на больничную койку и медленно облизываю, начиная с копчика вдоль по позвоночнику до затылка. У него много темных родинок. Может быть, ему нужно сходить к дерматологу. Было бы очень жаль, если бы он умер от рака кожи. Он же медбрат. Ему нельзя умереть от какой-то непонятной болезни. Тогда пусть
лучше его собьет машина, или он покончит жизнь самоубийством из-за несчастной любви. Например, ко мне. Я облизываю каждый позвонок, двигаясь обратно до прорези в попе. Я раздвигаю его ягодицы и вылизываю его дырочку. Сначала по кругу. Я делаю язык острым и твердым и проникаю им в его узкую и сжатую попку. А свою правую руку я просовываю под его задницей к члену. Он такой твердый, как продолговатый камень, обтянутый теплой кожей. Я толкаюсь своим языком все глубже в его попку и плотно сжимаю рукой его головку. Я хочу,
чтобы он кончил в мои сжатые пальцы, и сперма стекала по ним с внешней стороны. Именно так и происходит. По-другому просто не получится, я не выпускаю головку члена из руки. Держу, крепко сжимая ее. Я снова открываю глаза. Он реально самец, этот Робин. Мне весело. Я очень рада, что у меня такая бурная фантазия, когда надо. Чтобы развлечься, мне и телевизор не нужен. В дверь стучат. Если повезет, это будет Робин, который по моему лицу сразу же поймет, какую картину я только что представляла себе. Нет, это медсестра. Она спрашивает, был и у меня стул.

«Нет, а у Вас?»

Сестра натянуто улыбается и уходит.

Хелен, ты же хотела быть хорошей пациенткой. Да, но эти постоянные расспросы и слово «стул» невозможно долго терпеть, оставаясь при этом милой. Как сейчас. Я совмещу приятное с полезным. Пойду-ка я пописаю и принесу заодно из коридора минералку для моих косточек в укрытии. Как всегда я сползаю спиной по кровати, пока не почувствую твердый пол у себя под ногами. Постепенно начинает пощипывать. Анестезиолог предупреждал меня об этом. Это
еще только начало. Медленно, как утка, я иду к душевой, поднимаю свою накидку и писаю стоя, как и положено настоящей пациентке с больной задницей. Мне не надо снимать ее. Да все так делают. Так можно позлить санитарных врачей. С раковины я беру стакан для полоскания рта и наполняю его до краев водой. Папа как-то объяснял мне, что вода не прольется, даже если налить чуть с горкой из-за поверхностного натяжения или как-то так. Я уже не помню. Спрошу его еще раз, когда он придет. У меня есть хорошая тема для разговора, с ним должно прокатить. О таких вещах он долго и с удовольствием разговаривает. И нет неловких пауз. Одним глотком я выпиваю весь стакан. Тоже хорошо. Обычная вода, не всегда же пить газированную. Я не опускаю свою рубашку. Не хочу, чтобы меня навещали мои одноклассники, мне стыдно, но всем, кто здесь работает, разрешено видеть меня весь день голой. Ах, да чего они здесь только не видели, по любому. Из душевой я иду не в кровать, а в коридор. Там я недолго стою, осматриваясь. Когда я
ходила в кафетерий, я заметила, что здесь в коридоре есть маленький мягкий уголок для посетителей. Там можно самим заварить чай и налить кофе из большого чайника. Там уже стояла большая башня из поставленных друг на друга баков для воды.

Здесь самообслуживание, надеюсь. Попробуем. Для стаканов с косточками мне понадобится больше воды, чем в бутылке. А сестры приносят пациентам всегда только одну новую бутылку, когда у них заканчивается вода. Накладно заставлять бегать одну медсестру несколько раз. Я подхожу к уголку. Там сидит какая-то семья и очень тихо разговаривает. Медсестрам следует взять с них пример. Среди них один из мужчин в пижаме и халате. В моих глазах это выделяет его из всей тусовки как пациента с больным задом. Я не хочу здороваться с ними. Беру три бутылки с минералкой из верхнего ящика и возвращаюсь. Мне смешно, что мой вид сзади вызывает у этого семейства большое беспокойство. Радуйтесь. Как можно быстрее я возвращаюсь в свою
безопасную берлогу.

Я теснюсь между подоконником и кроватью в самом дальнем углу, стараясь ничем не задеть задницу. Туда, где с помощью Библии я построила свой домик для косточек авокадо, спрятав его от глаз врачей, медсестер и Робина. Хотя Робин может и посмотреть. Я покажу ему как-нибудь. Он уже многое видел. У меня идея: он мог бы уже сделать новые фото моей задницы, сейчас она
выглядит иначе. Я осторожно поднимаю Библию и наливаю в стаканы воду. Здесь на подоконнике – на солнце – вода довольно быстро испаряется. Тебе не надо думать, что тебе нечем заняться, Хелен. Здесь есть живые существа, которые зависят от тебя. Тебе надо немного поторопиться с поливкой. В некоторых стаканах вообще нет воды, а ты думаешь, что тебе скучно, тстстс. Но все
выглядят еще нормально. Иногда то одна, то другая начинает плесневеть, и мне нужно отделить ее от остальных, хотя она и стоила мне больших трудов. У большинства косточек еще не появились корни. Одна сама разделилась на две части, а у одной уже выросли снизу корешки. У моих косточек все просто отлично. Все здоровы. Я снова открываю Библию и накрываю ей косточки. Мне очень хотелось бы остаться тут еще немного. Отсюда комната выглядит совсем по-другому. До этого момента я видела палату в основном со своей кровати. А отсюда создается впечатление, что палата намного больше. Я же стою в самом дальнем углу. Со всей силы я на несколько сантиметров отодвигаю кровать в палату и верхней частью туловища сползаю по стене в угол, пока моя задница не касается пола, а мои ноги так сильно согнуты, что колени касаются грудной клетки. Своей сливкой и ягодицами я ощущаю холодный пол, покрытый линолеумом. Я точно не знаю, покрыт ли он линолеумом, просто всегда говорят, что в больнице на полу линолеум. В этом положении мышцы задницы очень напряжены. Мне нужно разогнуть колени и вытянуть ноги под кровать. Здесь я могу спрятаться. Если мне не видно дверь, то и тому, кто заходит в палату не видно моего лица. Ноги точно. Для начала ему нужно заглянуть под кровать, в поисках чего-либо. Но ни у кого, кто заходит в палату, такой цели нет. Все смотрят на кровать, и, если она пустая, они думают, что я ушла куда-то или в туалете. Я кладу руку между ног. Ввожу два
пальца и двигаю ими как пинцетом, чтобы достать свой самодельный тампон. Я кладу его на уровне плеч на батарею. Он катается по батарее туда-сюда, и я прижимаю его сверху между дисками. Не хватало только, чтобы он упал на меня. Мне не хотелось бы, чтобы на таких необычных местах как спина или еще где-то были пятна крови, которые никто не может объяснить, и о которых я сама не знаю, так как не вижу их. Как только я прижала тампон – благо он сам немного липкий – кончиком длинного ногтя среднего пальца я провожу прямо по моему
жемчужному хоботку [клитору]. Я надавливаю на него ногтем. Останется вмятина. Но этого никто не увидит. Это самый быстрый способ стать мокренькой. Моя киска сразу же начинает обильно сочиться смазкой. Одна рука занята жемчужным хоботком – я то нажимаю на клитор, то сильно ласкаю его – два пальца второй руки я ввожу во влагалище, где развожу пальцы и растягиваю себя изнутри. Как правило, по мере увеличения возбуждения я вытаскиваю пальцы из влагалища и
засовываю их в задницу. Но не сегодня. Задницу недавно прооперировали, и она уже занята прокладкой. Но я могла бы попробовать нащупать ее. Я проталкиваю пальцы глубже во влагалище. Нащупываю что-то вроде тоненькой перегородки между влагалищем и задницей. Там я чувствую прокладку. Хотя мои пальцы во влагалище. Мне знакомо это. Ну, конечно же, не из-за прокладки. А из-за кала. Часто он вежливо стоит в очереди перед выходом, пока не подойдет его черед. Когда твои пальцы во влагалище, через тонкую перегородку можно нащупать какашку.

Интересно, а мужчины чувствовали ее у меня во время секса? Но они никогда не расскажут об этом. По их мнению, эта тема не подходит для разговора с женщиной, в которую ты хочешь засунуть свой член. «Ой, вау, знаешь, что я только что почувствовал в тебе?» Очень маловероятно.
Мне нравится ощущать через влагалище, как работает сфинктер. Я сокращаю его, то есть сжимаю попу, чтобы почувствовать мышцы изнутри. На пастбище стоит корова, аллилуйя, она то сжимает, то расслабляет дырку в заднице, аллилуйя.

Теперь мне хочется нащупать переднюю стенку влагалища. Его задняя стенка достаточно изучена.
Если одновременно повернуть оба пальца, это очень приятно – я люблю такие быстрые круговые движения во влагалище – я оказываюсь у передней стенки влагалища, сразу же за лобковой костью. На ощупь влагалище там как стиральная доска. О мускулистых мужчинах тоже говорят, что у них торс как стиральная доска [кубиками]. Но это не так. А вот передняя стенка влагалища на
ощупь действительно как мини-стиральная доска. Или как терка для сыра. Точно! Терка для сыра. Такая твердая холмистая поверхность, похожая чем-то на нёбо, только с более крутыми холмиками. Так выглядит нёбо льва, когда он зевает, и можно посмотреть на его нёбо снизу, точно так же на ощупь передняя стенка влагалища. Если сильно нажать на нее, мне кажется, что я прямо сейчас написаю себе в руку, и, как правило, я сразу же кончаю. Когда я так кончаю, часто оттуда выделяется жидкость, как сперма. Думаю, между мужчинами и женщинами нет больших отличий. Но сегодня я не хочу так кончать.

Пора прекращать изучать себя. Теперь мне понадобятся обе руки. Указательными пальцами я очень сильно ласкаю петушиные гребешки [малые половые губы], сейчас, сейчас, одна рука
тянется вверх. Я хочу зацепиться за подоконник. Когда я кончаю, мне нравится за что-нибудь держаться. Я кончаю очень быстро. В большинстве случаев. Неожиданно я оказываюсь мокрой насквозь. Ледяная вода. Оргазм испорчен. Я опрокинула на себя стакан с авокадо, и вся вода вылилась мне на голову и грудь.

Я смотрю на себя сверху. Моя накидка для операции стала прозрачной от воды. Красно-коричневые соски просвечиваются и торчат, так как им холодно. Если сегодня в больнице будет проходить конкурс мокрых футболок, его выиграю я. Но сначала я продолжаю задуманное. Средним пальцем я снова сильно нажимаю на мой маленький жемчужный хоботок [клитор]. И мелкими круговыми движениями стимулирую его. Это немного возбуждает меня и снизу становится чуть-чуть теплее. Возбуждения, которое всегда разливается в паху, нет из-за
холодной воды. Еще не раз получится. Еще не раз я могу спрятаться в своей собственной палате под кроватью и нормально подрочить. Как правило, это самое простое из моих занятий.

Мне очень жаль, Хелен. Я снова хочу встать, уже подняла задницу на несколько сантиметров из
лужи, как кто-то стучит в дверь. Как всегда вместе со стуком она открывается. Так они застукают меня в кровати с рукой во влагалище. Я уже перестала быстро убирать руку. Это привлекает еще больше внимания, лучше просто оставить ее там. В больнице нет секретов. Я выдаю все свои секреты. Иначе мне пришлось бы очень сильно ненавидеть всех этих нарушителей моего спокойствия. Я вижу ноги и швабру с широким мопом на ней. Техслужащая убирается в отделении. Надо, чтобы она меня не заметила. Моп мягко, как змея, скользит по полу. Зверь, который приближается ко мне. Я задерживаю дыхание. Все думают, что человека можно заметить по дыханию. В принципе, это бред. Обычно я дышу очень тихо. Она начинает мыть от двери вдоль шкафа по направлению к кровати. Как змея. Туда-сюда. Тряпка собирает с пола крошки. Видно длинные темные волосы. Наверное, мои, чьи же еще? Пока они еще не оказались в мокром мопе.
Перед ним образуются «шиншиллы». Это такие симпатичные комочки из пыли, волос, мусора или ниточек от носков. Она медленно протирает пол до металлического ночного шкафчика, по любому она будет мыть и под кроватью, я уже поджала ноги, несмотря на боль. Я была права. Молодец. Мне видно, как она ставит швабру к кровати. Она закончила мыть полы. Гремит что-то
металлическое. Она открывает мусорное ведро из хрома на металлическом ночном шкафчике.

«Фу».

Она что-то сказала. Что значит это ее «Фу»? По любому это из-за прокладок в мусорном ведре. Не надо было смотреть тогда. Что теперь сделаешь. Я слышу, как открывается ящик моего металлического ночного шкафчика. Этого только не хватало. Что она там делает? Вон отсюда! Там нечего убирать, только если что-нибудь стащить. Деньги. Ящик снова закрывается. Надо сразу же проверить, не украла ли она что-то. Раньше это была любимая игра у нас дома. Мой отец что-то убирал из шкафа или со стола, нам нельзя было смотреть, а потом мы должны были угадать, что он убрал.

Я это умею. Ну, подожди у меня…

Я смотрю на свежевымытый, еще мокрый, блестящий пол. На нем остались следы от ее ног. Да, точно. Она начала мыть не с той стороны. От двери, а потом своими ногами сразу же испачкала чистый пол. Когда она уходит, пол еще грязнее, чем был. Может быть, она новенькая. Я могла бы ей как-нибудь сказать, как надо мыть, просто так. В качестве маленького совета. Вижу, как она уходит, волоча за собой моп. Не осталось ни следа на полу. Напрасно волновалась, Хелен. Интересный способ. Она закрывает за собой дверь. Я снова начинаю подниматься, держась за
кровать. Так быстро, как это вообще возможно с затычкой в заднице, я продвигаюсь вдоль кровати до другого ее конца, обхожу ее и подхожу к металлическому ночному шкафчику.
Я открываю ящик и внимательно смотрю. Вижу, что ничего не пропало. Чувствую большое облегчение, так как было бы ужасно, если бы уборщица в больнице обворовывала пациентов. Я бы сообщила об этом, ее, наверное, уволили бы. Но тогда зачем она вообще открывала ящик?

Может быть, она просто хочет посмотреть, что есть у других людей. Возможно, это ее причуда или фетиш. Можно и хобби назвать. Этого никогда не узнать. Даже если спросить ее об этом, я точно знаю, что она бы не призналась. Таковы люди, к сожалению. Я бы честно выдала все свои фетиши. Но меня никто не спрашивает. Никому не приходит в голову эта идея. Я еще раз внимательно смотрю. Напряженно думаю. Но действительно все на месте. Ничего не пропало. Я снова забираюсь на свою кровать и нажимаю на кнопку экстренного вызова. На удивление медсестра приходит почти сразу, и я объясняю ей, что здесь только что была уборщица, но она не заметила большую лужу в углу. Я вру, рассказывая, как вода пролилась из стакана. Очень правдоподобно, Хелен. Иногда ты на самом деле странная. А как еще это могло произойти? Если только ты специально быстренько вылила в угол целую кружку воды. Медсестра не задает вопросов, она даже не удивлена. И зовет уборщицу из коридора обратно в палату.

Она заходит, и у нее глаза на лоб лезут, ведь на кровати неожиданно возвышаюсь я. Свою мокрую прозрачную накидку я закрыла одеялом. Медсестра показывает за кровать и говорит грубым приказным тоном, четко произнося каждое слово, что должна сделать уборщица. Медсестра исчезает за волшебной дверью. Уборщица снимает с блокировки колесики на кровати, и, не спросив меня, отодвигает ее вместе со мной от подоконника. Это вызывает приятное ощущение – как на ковре-самолете, это всего лишь фантазия, его же нет на самом деле, да? Но я не показываю ей, что мне нравится кататься на кровати, нужно же выразить недовольство тем, что тебя просто так двигают вместе с кроватью, как какой-то предмет или как будто я в коме. Не совсем так, как на машине, но и на больничной койке нужно быть осторожным на поворотах и при торможении. Когда она резко остановила кровать, провезя ее два метра, я чуть не упала. Я громко закричала. Я всегда так делаю, когда со мной что-то происходит, неважно, хорошее или плохое. Кричу я громко. Мой девиз звучит так: не оставлять никаких эмоций в себе, иначе заболеешь раком. И
в постели я всегда громко кричу. Сейчас я тоже в постели. Но в другом смысле. После того, как я закричала, я замечаю, как дрогнул угол рта уборщицы, но не вниз, а вверх. Ха. Это злорадство. Это приводит меня в ярость. Я обязательно сделаю так: когда она когда-нибудь будет лежать в больнице и не сможет самостоятельно передвигаться, и ее точно так же будут перемещать на кровати, как Алладина, и когда она закричит, уголок моего рта точно так же дрогнет вверх, чтобы она точно это увидела. Клянусь. Хелен. Это потрясающе. В то время как я придумываю этот способ мести «1000 и одна ночь», она уже вытерла лужу. Она ловко управляется со своим мопом. На том месте, где была вода, она выводит много знаков бесконечности, которые мы проходили в школе. Восьмерка, лежащая на боку. Еще одна и еще одна. Тут я кое-что вспомнила. Мое легкое или сердце, или что там находится, скачет так, что мне становится плохо. Я перевожу взгляд на батарею, а там лежит мой окровавленный тампон. О, нет. Забыла. Пока что она его не заметила. Ей же не нужно мыть батареи. Если мне повезет, то она вымоет пол только в углу, чтобы вытереть лужу, и вообще не поднимет взгляд выше мопа. Я пытаюсь сама себя успокоить. Я очень хочу, чтобы она не увидела тампон в крови. Это так странно осознавать, из-за чего мне иногда становится ужасно стыдно, а что я воспринимаю как должное. Если она уже говорит «Фу!», когда заглядывает в мое мусорное ведро, что же она сделает, если заметит мой тампон в крови.

Пожалуйста, нет.
Я говорю большое спасибо и прошу ее отодвинуть меня обратно к подоконнику, хотя она еще не закончила мыть. Она должна откатить меня на мое место как пациентку в инвалидном кресле и уйти. Она ставит моп к стене, у меня в ногах. Хватается своими сильными руками за перекладину, которая расположена на моей кровати и раз! Она так сильно подвинула кровать вместе со мной к подоконнику, что она врезалась в него, и я снова закричала. Да-да, вся злость на всех грязных пациентов, за которыми ей приходится убирать, сконцентрировалась в одном движении. Она выходит с мопом и говорит, закрывая за собой дверь: «Странно, если вода пролилась, почему тогда стакан с водой стоит там?»

Мои легкие снова скачут.

Я смотрю на металлический ночной шкаф, а там стоит полный стакан воды. Отрицательная героиня из меня никудышная. Минуты с того момента, как мне пришла идея помаструбировать в углу, и до настоящего момента, кажутся мне часами. Очень напрягает и не расслабляет так, как я себе это представляла. Тампон в крови я выбрасываю в мусорное ведро из хрома. Не отчаиваться. В следующий раз самотрах будет лучше, Хелен, обещаю тебе. Я осматриваюсь в палате. Еще забыла что-то, о чем лучше не рассказывать другим.

Нет, всё как прежде, как положено. Мне еще надо снять мою мокрую операционную накидку. Сначала снять, а потом позвонить, или сначала позвонить, а потом снять? Хелен? Ты была бы не
Хелен, если бы сначала позвонила. Итак, я снимаю накидку и прикрываю свои груди одеялом. Приятное ощущение. Твердое одеяло на коже груди. Постельное белье пропустили через горячий гладильный каток? Это же так называется? Я всегда читаю это на вывесках в прачечных, когда проезжаю мимо. Ощущение прохлады на груди знакомо мне из дома. Идеальное постельное белье играет для мамы очень большую роль. Чтобы я его пачкала.
Вот теперь я звоню. Пожалуйста. Хорошо бы пришел Робин. Иногда мне тоже везет. В палату заходит Робин. «Что случилось, Хелен?»
«Можно мне, пожалуйста, чистую накидку?»
Я протягиваю ему смятую мокрую накидку и специально делаю так, чтобы при этом движении одеяло немного опустилось, и он увидел мои соски. «Конечно. А что случилось? Снова кровотечение или что?»
Он беспокоится за меня. Удивительно. После всего, что ему пришлось наслушаться от меня. И увидеть. Мне это незнакомо.
«Нет, нет. Кровотечения нет. Я бы сразу сказала тебе. Я пыталась маструбировать под кроватью, и нечаянно опрокинула себе на голову стакан воды. И все намокло».
Он громко смеется и качает головой.
«Очень смешно, Хелен. Я так и думал. Ты не хочешь рассказывать мне, что произошло. Но я все равно принесу тебе новую. Сейчас вернусь».
В то недолгое время, когда где-то в шкафах Робин искал одежду ангелов, мне становится смешно и одиноко. Что делать? Я нажимаю рукой на педаль мусорного ведра из хрома на металлическом ночном шкафу и опускаю туда свою руку. Самодельный тампон уже не красный от свежей крови, а коричневый от старой. Я открываю бокс с чистыми прокладками, который стоит с другой стороны
от меня, и кладу туда тампон из туалетной бумаги. Надеюсь, что мои бактерии там размножатся и окажутся на всех марлевых бинтах и четырехугольных прокладках, но никто не заметит этого, потому что бактерии невидимые. На солнце в боксе очень жарко. Идеальный климат чашки Петри для достижения моих целей. Но потом надо не забыть убрать оттуда тампон. Когда меня выпишут,
следующий пациент с больной задницей должен продолжить мой эксперимент и доказать мне и миру, что ничего страшного не произойдет, если использовать бинты с бактериями других людей на них, чтобы остановить собственное кровотечение на отрытых ранах. Я проверю это: переодевшись в зеленого ангела, я каждый день буду стучать в дверь, одновременно открывая ее, так я застукаю пациента с больной задницей, когда он будет маструбировать. Так быстро знакомишься.

Заходит Робин.

Улыбаясь, он протягивает мне накидку. Я опускаю свое одеяло на колени. Я лишь делаю вид, что мне все равно, что он видит меня абсолютно голой сверху. Я начинаю разговор, скорее для того, чтобы расслабиться. Я надеваю накидку на руки и прошу его завязать мне ее сзади. Он завязывает маленький узелок на затылке и говорит, что ему нужно продолжать работать. Но еще он добавляет: к сожалению. Он уже давно ушел, как кто-то снова стучится в дверь. Он точно что-то забыл или хочет мне что-то сказать. Пожалуйста. Нет. Это мой отец. Неожиданный визит. Так у меня никогда не получится заманить обоих в палату. Я имею в виду моих родителей, если они приходят и уходят, когда им захочется, не обращая внимания на график посещения больных.
У моего отца что-то странное в руке.
«Здравствуй, дочка. Как у тебя дела?»
«Здравствуй, папа. У тебя уже был стул?»
«Какая наглость», – говорит он и смеется. Думаю, он понимает, почему я спрашиваю его об этом.
Я протягиваю ему свою руку, как я делаю всегда, когда папа должен мне что-то дать. Он кладет мне в руку подарок. Что-то непонятное в прозрачной фольге.
«Шарик? Серый шарик? Спасибо, папа. Это точно поможет мне поскорее выздороветь?»
«Открой. Ты слишком быстро делаешь выводы, дочка».
Выглядит как ненадутая подушка для головы [для поездок], только не в форме подковы, а круглая, как спасательный круг, но для очень худых людей.
«Ты не догадываешься? Это подушка для больных геморроем. С ней ты сможешь сидеть и не чувствовать боли. Больным местом ты садишься в середину кольца, и оно оказывается в воздухе, а если его ничего не касается, это не может причинить боль».
«О, спасибо, папа».
Видимо, он долго думал о том, что мне больно, и что он может сделать против этого. У моего папы есть чувства. И кое-какие ко мне. Прекрасно.
«Папа, где такое продают?»
«В санитарном отделе».
«А разве он называется не санитарией?»
«Может быть. Тогда в санитарии».
Это уже долгий разговор для наших отношений.
Я разрываю фольгу. И начинаю надувать круглую подушку. Думаю, такое занятие, как долго лежать и представлять себе секс с санитаром, совсем не укрепляет легкие. Через несколько вздохов у меня темнеет перед глазами. Я отдаю подушку папе, чтобы он надул ее до конца.
На последнем вздохе я специально оставляю особенно много слюней на ниппеле. Сейчас папа возьмет его в рот, не протерев. Это уже первый шаг к поцелую с языком. Можно же так сказать, да? Я очень хорошо могу представить секс со своим отцом. Раньше, когда я была маленькой, и мои родители еще жили вместе, по утрам из спальни в ванную они всегда ходили голыми. И в паху у моего отца всегда виднелась такая толстая палка. Уже, будучи маленькой, я была в полном восторге от этого. Они-то думали, что я ничего не замечаю. Но я заметила. Еще бы. Тогда я ничего не знала об утреннем стояке. Я узнала об этом намного позже. Долгое время, даже когда я уже трахалась с парнями, я думала, что причиной утренней эрекции являюсь я. Каково же было мое разочарование, когда мне объяснили, что у мужчин такое бывает, чтобы задержать по утрам мочу. Это было огромным разочарованием. Я наблюдаю, как мой отец надувает подушку, и это вызывает у меня улыбку. То, как серьезно и концентрированно он возиться с этим, напоминает мне прошлое. Когда мы были в отпуске, на пляже, и ему до потери пульса пришлось надувать очень много огромных резиновых зверюшек и надувных матрацев для меня и моего брата. Это была настоящая отцовская любовь. В отпуске он должен был еще мазать мне спину кремом, чтобы защитить кожу от солнца. На все места, до которых я доставала, я наносила крем сама. Так я никогда не обгорала. А вот спина, за которую отвечал мой отец, всегда обгорала. Иногда дело было совсем плохо. Когда уже вечером я пыталась разглядеть обожженную спину в зеркале,
было видно, что папа поработал очень небрежно. На спине виднелся большой вопросительный знак, а все остальные участки кожи, кроме этого белого вопросительного знака, пылали огнем. Очевидно, он выдавил на руку немного крема, один раз провел по спине и готово. Я тоже всегда замечала, что он как-то быстро делал это. Хватит рассуждений на тему отцовской любви. Может быть, после надувания резиновых зверюшек он был настолько слаб, что не мог уже
хорошо наносить крем. Может, от него слишком многого хотели. Именно так. Я всегда так делаю. Прошу слишком много. Он видит, как я улыбаюсь.

«Фто?», – произносит он, не вытаскивая ниппель подушки изо рта.
И очень сильно смешивает свои слюни с моими. Ему тоже нравится это, как и мне? Он тоже думает о таких вещах? Если не спросишь, никогда не узнаешь об этом. А я об этом никогда не спрошу.
«Ничего. Всего лишь спасибо за подушку для больных геморроем и за то, что надул ее, папа».
Дверь открывается. Больше вообще не стучатся.
Новая медсестра. Сколько их вообще тут всего? Я уже знаю, что она хочет.
«Нет, у меня еще не было стула».
«Я и не хотела спрашивать об этом. Я бы хотела поменять мешок в Вашем мусорном ведре. Вы же добросовестная — выбрасываете марлевые прокладки».
«Моя задница тоже добросовестно производит кровь, кал и прочие выделения».
Мой отец и медсестра, у которой написано на бейдже Валерия, удивленно смотрят. Ну, смотрите. И что? Меня постепенно начинают нервировать все эти приукрасы медсестер. Медсестра очень быстро вытаскивает полный мешок для мусора из моего маленького мусорного ведра из хрома, завязывает красивый маленький узелок сверху и резко раскрывает новый пакет, как ветреник, чтобы опустить его в ведро. Она смотрит, как мой отец надувает подушку. Очень громко она закрывает крышку мусорного ведра и говорит, выходя: «Если это подушка для пациентки, то я не советую этого делать. Там все снова разорвется, если она сядет на нее. Это только для тех, кому не удаляли геморрой».
Мой отец встает и кладет подушку в мой шкаф для одежды. Кажется, он расстроился из-за того, что подарил мне что-то опасное для жизни. И что же происходит дальше? Он говорит, что ему пора. Работа ждет. А кем он собственно работает?

Есть такие вещи, о которых нужно спрашивать вовремя, потом уже никогда не спросишь о них. Так как я уже долгое время занята парнями, все эти годы мне было абсолютно все равно, кем работает мой отец. Только по тому, о чем раньше говорили гости на семейном обеде, я могу предположить, то его работа как-то связана с исследованием и наукой. Когда меня выпишут из больницы – надеюсь, это будет еще нескоро – я обязательно поищу у папы в его тайном шкафу какие-нибудь намеки на то, кем он работает.
«Ок, папа, передавай привет коллегам от незнакомки».
«Каким коллегам?» – тихо говорит он, когда выходит их палаты.
У него уже очень много седых и серебристых волос. Он скоро умрет. Это значит, что скоро мне придется с ним попрощаться. Лучше всего смириться с этим уже сейчас, чтобы потом, когда это случится, не было так больно. В моем забывчивом, дырявом мозге я создаю напоминание: по-человечески попрощаться с папой. Когда это произойдет, все будут удивляться, почему я так легко с этим справляюсь. Грустный спор выигран за счет проведенной заранее грустной работы. В любом случае, этот непродолжительный визит моего отца привел к тому, что теперь я знаю, как устроить так, чтобы подольше остаться в больнице. Мне нужно лишь резко сесть на круглую подушку, и там снова будут разрывы. Так пообещала Валерия, ну, та обиженная. Нельзя, чтобы меня запалили. Я принимаю одну таблетку обезболивающего. Мне точно нужно принять ее сейчас, немного анестезии.

Своим проверенным способом я съезжаю на животе с кровати и, наклонившись, иду к шкафу; задницу пощипывает. Я открываю дверцу, которую недавно закрыл мой отец. Там внизу на полу лежит «преступница». Нагнуться обычно, согнув колени, не выйдет. Слишком больно. Мне надо как-то по-другому поднять подушку. Я нагибаюсь только в области бедер, с прямыми ногами. При
этом и спина остается ровной. Так, теперь я выгляжу как перевернутая буква L. Я едва могу дотянуться до кольца. Получилось. Снова разогнуть спину. И вернуться обратно. Забравшись на кровать, я кладу маленькое спасательное кольцо на кровать, с краю, чтобы я могла сесть на него из этого положения. Я поворачиваюсь задницей к кровати и сажусь на подушку как птица в гнездо.
Немного кручу задницей. Туда, сюда, по кругу, это нетрудно. Из-за движений на подушке кожа на ране очень сильно натягивается. Я встаю и трогаю там рукой. Смотрю на руку. Крови нет! Слишком много пообещала, Валерия. И что теперь? Это хороший план, снова порвать рану. Но подушкой не
получается. Надо быстро что-то придумать. Я ищу что-нибудь другое, чем можно было бы разорвать рану. Окей, сконцентрируйся, Хелен. У тебя мало времени. Ты же знаешь, как часто открывается дверь и заходят свидетели. Я смотрю на все предметы в палате, которые находятся в моем распоряжении. Металлический ночной шкаф: бесполезно. Бутылка с водой на ночном шкафу: в принципе ее можно ввести туда, но думаю, у меня не получится поранить себя так, как я
планирую. Телевизор: слишком высоко. На столе лежат ложки: слишком безобидные. Миски для мюсли: ими ничего не сделаешь? Мой взгляд падает на кровать. Вот тут. Есть. Тормоза на колесиках у кровати. Большие металлические колеса обтянуты резиной. А на них своего рода ножной тормоз, выпуклая железная педаль. Ты избранная, педаль. Как можно быстрее я подхожу к кровати. Встаю к ней спиной. Резко опускаюсь и сажусь задницей на эту педаль. Теперь я сижу на ней. Я снова верчусь туда-сюда. Я кричу от боли. Я закрываю обеими руками рот. Изо рта доносятся стоны. Если и теперь не получится, то я не знаю, что делать. Я чувствую, как педаль входит в рану. Несмотря на сильное сопротивление. Я насаживаюсь всё глубже. Этого должно хватить. Хелен, какая ты отважная. Все сделала, как надо. Я плАчу и дрожу от боли. Должно быть,
получилось. Я опускаю руку вниз и дотрагиваюсь до раны. Смотрю на нее. Вся ладонь в свежей алой крови. Надо побыстрее лечь, иначе я упаду в обморок. Суть же заключалась не в этом. Нужно, чтобы увидели, что я лежу в кровати, чтобы я могла утверждать, что это произошло само собой, когда я лежала. Я ложусь. Всё адски болит. Я всё еще закрываю рот. Слезы текут по лицу. Мне уже сейчас нужно кого-то позвать или еще немного подождать, чтобы произвести еще
большее впечатление? Я жду еще чуть-чуть. Могу еще немного потерпеть. Запомни, Хелен, что тебе еще надо замести все следы, протерев тормоза на колесиках. Подушку я прячу под одеялом. Об этом я позабочусь позже. Из меня вытекает все больше и больше крови. Я еще раз провожу там рукой. На ней остается еще больше крови, чем в первый раз. Между ног такое ощущение,
которое возникает, когда, будучи ребенком, наделал в штаны. Когда жидкости температуры тела вытекают из кого-то, сразу же без всякой задней мысли думаешь о моче, так как это происходило чаще всего. Я лежу в собственной луже крови и плАчу. Я открываю глаза и на поверхности своего металлического ночного шкафа вижу открученную пробку от бутылки минералки. Я беру ее в руку
и пытаюсь поймать ею свои слезы. Этой маленькой уловкой я хоть как-то могу отвлечься от своих ужасных болей, и, может быть, потом я найду применение своим слезам. Я очень редко плАчу. Но сейчас из меня отовсюду льется. Сверху слезы, снизу кровь.

Пробку от бутылки я держу очень близко к слезным железам и через некоторое время я смотрю, что я там насобирала. По крайней мере, донышко закрыто. Хелен, ты уже достаточно промешкала. Я нажимаю кнопку экстренного вызова. В то время как я жду, чтобы кто-то пришел, пробку со слезами я прячу за всеми предметами, которые стоят на моем металлическом ночном шкафчике.
Чтобы никто из этих увальней ее не опрокинул! В ней так много боли, в этом маленьком сосуде.
Думаю, уже пора кому-нибудь придти. Я теряю все больше крови. И неважно, сама ли я это сделала, или это произошло само собой. Они должны помочь мне остановить кровотечение. Из меня уже вытекло так много крови, что она капает на пол. Как такое возможно? Постель же должна впитывать? Я знаю. Из-за пластиковых подкладок подо мной кровь собирается и не впитывается в матрац. Она струится на пол. Я лежу в кровати и смотрю на свою кровь на полу. Ее становится все больше. Интересный вид. Постепенно палата начинает выглядеть как бойня. Но в центре бойни с наклонным полом расположено сточное отверстие, чтобы вся кровь утекала. Им следует продумать этот вопрос и для проктологического отделения. Хотя то, что я сейчас сделала со своей задницей, делают далеко не все пациенты с больной задницей. Откажемся от этой плохой идеи. Я нажимаю на кнопку экстренного вызова еще раз. Три раза подряд. Но безуспешно, потому что в коридоре тихо. Если нажать на кнопку экстренного вызова три раза подряд, то в комнате медсестер раздается только один сигнал. Они же не хотят, чтобы пациенты свели их с ума. Хотя с такой системой можно было бы создать более умную коммуникацию между пациентом и обслуживающим медперсоналом. Позвонить один раз: мне бы хотелось еще масла на хлеб из муки грубого помола с отрубями. Позвонить два раза: пожалуйста, принесите вазу для
цветов с водой. Позвонить три раза: помогите, из моей задницы вытекает так много крови, что мне едва хватает ее в мозге, чтобы ясно думать, и мне приходят в голову только плохие идеи, как можно оптимизировать работу в больнице.

Я вижу, что тормоза колесиков кровати в крови. Мне нужно вытереть их, иначе все пропало. Я очень быстро встаю, почти скольжу по своей крови. Я крепко держусь за кровать и медленно подхожу к ее другому концу. Все пальцы на ногах в крови. Нужно быть осторожной, чтобы не поскользнуться на собственной крови. Я сажусь на корочки перед тормозом и вытираю его краем
своей накидки. Замела следы. Ну да. Те, что были на тормозе, однозначно. Сидеть на корточках больно, ходить больно. Я сейчас свалюсь. Давай, Хелен, ты еще сможешь добраться до кровати. Ложись, маленькая моя. Получилось. Обеими руками я закрываю лицо. Мне приходится ждать целую вечность. Ждать приходится всегда. Я уже давно могла бы пойти им навстречу и вызвать большое волнение, оставив за собой кровавые следы в коридоре. Пожалуй, я откажусь от этой идеи. У меня кружится голова. Здесь пахнет кровью. Много крови. Может, скоротать время, прибравшись тут немного? Я же хочу быть лучшей пациенткой, которая когда-либо у них была. Но возможно, я слишком много требую от себя. Сейчас не время для уборки.

Тук-тук. Дверь открывается. Это Робин. Отлично. Он умеет это. Что умеет, Хелен? Пофигу. Плохи мои дела.
Я сразу же объясняю: «Я тоже не знаю. Думаю, я сделала неправильное движение и раз – потекла кровь. Что нам теперь делать?»
Робин округляет глаза, он говорит, что нужно срочно позвонить профессору.
Он подходит ко мне. Разве он только что не сказал, что хочет позвонить профессору?
Он говорит, что я выгляжу бледно. При этом он наступает в лужу моей крови; когда он выбегает, по всей палате следы крови.
Ему вслед я думаю: Будь осторожен, не поскользнись на крови. Обеими руками я удерживаю кровотечение, чтобы хоть как-то его остановить. Все руки в крови. Что за расточительство. Разве у некоторых людей не слишком мало крови? Или просто у некоторых людей больная кровь? Откуда мне знать? Малокровные. Вот как. Есть такие люди, о которых говорят, что они малокровные. Сейчас ты точно такая же, Хелен, если будешь продолжать в том же духе. В палату заходит анестезиолог. Он спрашивает, ела ли я что-нибудь. Я ела. Много мюсли на завтрак. Он сожалеет об этом. Почему?

«Так как мы не сможет сделать Вам полный наркоз. Из-за опасности, что во сне Вас стошнит, и Вы захлебнетесь своей рвотой. В Вашем случае речь может идти только о местном наркозе».
Он выбегает и возвращается с формуляром, шприцами и еще какой-то фигней. В общем-то, это дают беременным, которые рожают не обычным способом. Трусливые матери. Они хотят естественные роды, но, пожалуйста, без болей. Слышала от своей матери. Мне надо что-то подписать, сама не знаю, что именно, потому что я не слушала врача. Ему я доверяю. Правда меня очень беспокоит то, что этот очень спокойный человек так суетится. Я беспокоюсь о себе. Кажется, он очень торопится. Они считают, что я очень быстро теряю очень много крови. Теперь, когда мне становится ясно, что ситуацию они видят точно так же, как я – дела мои очень плохи – я боюсь умереть из-за своей идеи свести своих родителей. Этого я не планировала. Он объясняет, что сейчас мне нужно сесть в кровати и нагнуться вперед, округлив спину, чтобы он смог продезинфицировать мне спину, ввести канюлю между нижними позвонками и потом вставить туда шприц. Звучит не очень. Я ненавижу все, что как-то связано со спинным мозгом. Думаю, они
совершат ошибку, и я навсегда останусь инвалидом и ничего больше не почувствую во время секса. Тогда сексом можно не заниматься вообще. Всё, что он объясняет, он сразу же делает. Я чувствую, как он долго возится сзади, вытирает, что-то делает и ковыряет. Сидеть в таком положении очень больно. Такое ощущение, что моя задница еще больше разрывается. Он говорит, что ровно через 15 минут участок от места укола до пальцев ног онемеет. Ему, как и мне, кажется, что это очень долго. Учитывая сколько литров крови в минуту вытекает из меня. Он выходит и говорит, что сейчас вернется. Хорошо. Я смотрю на свой сотовый, чтобы следить за временем. Сейчас 10 минут. В 25 минут я буду готова к операции. Заходит Робин и объясняет мне, что профессор сейчас готовится к экстренной операции. Поэтому он не может еще раз придти ко мне. Он рассказал ему, сколько крови я потеряла. И он сразу же назначил экстренную операцию.
Экстренная операция. Вот же черт, ничего хорошего это не обещает. Но звучит важно и волнующе. Как будто бы я важна. Подходящий момент, чтобы заманить сюда моих родителей.

Я записываю Робину номера моих родителей и прошу его позвонить им во время операции и сказать, чтобы они приехали сюда. В палату заходит анестезиолог и хочет везти меня в операционную. Я чувствую свои бедра и ощущаю на них прикосновения рук. Стоп. Я еще всё
чувствую. Они не могут меня прооперировать. Пока нет. Я смотрю на свой сотовый. 15 минут. Прошло всего 5 минут. Они же несерьезно. Они что не подождут, когда начнется действие
наркоза? Они торопятся еще больше, чем я думала. Это вызывает беспокойство. Робин вывозит меня в коридор. Они не разрешили мне взять сотовый. Из-за аппаратов. Мы туда летим, или как? Мне все равно. Насколько я помню, во всех коридорах и приемных висят часы. Такие огромные черно-белые часы как на вокзалах. Почему вокзальные часы висят в больницах? Они хотят нам этим что-то сказать? Я не подпущу их к своей заднице с их инструментами, пока не пройдет четверть часа. И неважно, что я истекаю кровью. Очень боевой настрой, но это глупо. Ты же не хочешь умереть. Правда, это было бы идеальной причиной для моих родителей снова
сойтись. Горе сближает. Их партнер на тот момент времени не смог бы их утешить, так как они знают, что падчерица всегда останется падчерицей. Но когда падчерица умирает, новый партнер разоблачен. Тогда становится ясным, кто выиграл эту борьбу за власть, а кто проиграл. Очень хороший план, Хелен, но, к сожалению, тогда ты не сможешь увидеть, как они снова будут вместе. После смерти ты не будешь наблюдать с небес за тем, что происходит. Ты же уверена, что жизни на небесах не существует. Что мы всего лишь высокоразвитые животные, которые после смерти просто гниют в земле и их пожирают черви. В таком случае возможности смотреть на любимых родителей после смерти с небес нет. Тебя просто съедают. Мнимая душа, память, все
воспоминания и любовь вместе с мозгом просто напросто перерабатываются в говно червей. И глаза тоже. И влагалище. Для червей нет никакой разницы. Синапсы они съедают точно так же, как клиторы. В принципе им не видно, что или кого они едят.

Главное, вкусно!

Вернемся ко времени. Я проезжаю мимо множества часов, а времени прошло всего ничего. Робин очень спешит. На этот раз он очень часто задевает стены. Я чувствую, что лужа крови, в которой я лежу, становится вся глубже. Впадина в матраце, которая образовалась моей задницей, уже давно
насквозь промокла. То, что я все еще это чувствую, очень плохой знак. Насколько я поняла анестезиолога, между ног я ничего не должна чувствовать, перед тем как начнется операция. Но если я еще так хорошо чувствую свои ноги, то и задницу тоже. Мы прибыли в предоперационную. Здесь тоже висят вокзальные часы. Так и знала. У меня теперь память на часы. 18 минут. Я смотрю на минутную стрелку. Робин объясняет мне, что операция начнется, как только уберутся в операционной. Не отводя взгляд от минутной стрелки, я говорю ему: «Да я и не обращаю особо внимания на порядок. По мне, так им вообще не надо там убираться. Я с удовольствием посмотрю, что там произошло до этого».

Робин и анестезиолог смеются. Типично для Хелен. Даже в самых плохих ситуациях она умудряется шутить. Просто чтобы никто не заметил, что я боюсь их и их рук в моей заднице. Я, конечно, очень горжусь тем, как может растягиваться кольцо моих тугих мышц во время секса, но несколько рук взрослых мужчин там – даже для меня это много. Мне очень жаль. Но ничего хорошего я в этом не вижу. К сожалению, теперь я уже знаю, что такое растянутый сфинктер. А на этот раз они будут делать то же самое при местном наркозе. Вот уроды. Я боюсь. Я хватаю Робина за руку. Она была как раз поблизости и очень крепко держу ее. Кажется, он привык к такому. Его это нисколько не удивляет. Вероятно, все бабушки перед операцией делают так же. Большинство людей очень нервничают перед операциями. Как и перед путешествиями. Это тоже своего рода путешествие. Никогда не знаешь, вернешься ли ты. Болезненное путешествие. Я так сильно сжимаю руку Робина, что на руке у него остаются белые пятна, и своими длинными ногтями я впиваюсь ему в кожу, чтобы хоть как-то отличаться от бабушек. Большая электрическая дверь в
операционную открывается, и медсестра с марлевой повязкой на лице говорит невнятно: «Можно начинать». Овца. В полной панике я смотрю на часы. Нет. Еще рано. Я еще всё чувствую. Пожалуйста, не начинайте пока. Думаю я. Но ничего не говорю. Сама виновата, Хелен. Ты хотела истекать кровью, и ты получила это. Меня тошнит. Но я не говорю об этом. Если меня вырвет, они все увидят. Теперь уже все равно.
«Я боюсь, Робин».
«Я тоже, за тебя».
Все ясно. Он меня любит. Так и знала. Иногда это происходит так быстро. Я обхватываю его руку второй рукой и крепко держу ее. Я пристально смотрю ему в глаза и пытаюсь улыбнуться. Потом я отпускаю его руку. Они завозят меня в операционную. Перекладывают на другую кровать. Медсестры берут меня за ноги и кладут их в длинные ремни, которые свешиваются с потолка. Фиксируют их на стопе и прямые ноги вытягивают вверх. Что-то вроде системы подъёмных блоков. Ноги прямые, подняты вверх. Почти как у гинеколога. Так, чтобы все без труда могли получить доступ к моей заднице. Над защитной повязкой виднеются длинные ресницы. Профессор доктор Нотц. Робин снова ушел. У него слишком слабые нервы для этого. Анестезиолог садится у моей головы. Он объясняет мне, что им уже сейчас надо начать, так как я теряю много крови. Он говорит, что я всего лишь думаю, что еще чувствую. На самом деле, говорит он, я чувствую совсем немного из того, что там происходит. Между моей головой и моей задницей они натянули светло-зеленую простынь. Явно для того, чтобы моя задница не увидела мое лицо, искаженное ужасом. Я очень тихо спрашиваю анестезиолога, что именно они делают.
Он объясняет мне, как будто мне шесть лет, что теперь им надо поработать со швами, чего, как правило, они стараются избежать. Во время первой операции они много вырезали мне и оставили рану открытой, чтобы она побыстрее зажила.

Для пациента так намного приятнее. А сейчас всем нам, прежде всего мне, не повезло. Им нужно зашить все кровоточащие ранки. А потом у меня будет очень неприятное ощущение от напряжения. Это долго будет меня беспокоить. А я думала, что еще неприятнее просто некуда. Ах, Хелен, что же ты берешь на свои хрупкие плечи ради благополучия своих родителей. Трогательно. Ха. В то время как анестезиолог в деталях описывает мне мое болезненное будущее, я совсем
забыла о своей заднице. Это значит, что наркоз начал действовать. Я спрашиваю анестезиолога, сколько времени. 25 минут. С этой минуты я больше ничего не чувствую. Тютелька в тютельку, этот мужчина — настоящий профессионал своего дела. Он довольно улыбается. Внезапно я становлюсь абсолютно спокойной, как будто ничего не произошло.

Мы можем перейти к легкой беседе. Я спрашиваю его о совершенно незначимых вещах, которые приходят мне в голову. Обедает ли он тоже в буфете внизу. Есть ли у него семья. Сад. Бывало ли такое, что наркоз для операции не действовал на пациента. Правда ли, что на людей, которые принимают наркотики, наркоз действует слабее. Тем временем в паузах, возникающих во время нашего разговора, я представляю, как мои родители уже ждут меня вместе в моей пустой
палате, они с ума сходят от беспокойства. Разговаривают обо мне. О моей боли.

Прекрасно.

Они уже закончили зашивать. Я снова чувствую ноги. Я спрашиваю анестезиолога, нормально ли это. Он объясняет мне, что именно в этом и заключается его цель, чтобы наркоз действовал только во время операции, ни больше, ни меньше. Из опыта работы он знает, сколько длится такая экстренная операция, и действия наркоза хватило именно на это время. По нему видно, что
он очень гордится этим. Он говорит, что, к сожалению, сейчас я снова все почувствую, и боль в том числе. Он дает мне обезболивающее. Он говорит, что устранить обезболивающими мучительные боли в анусе будет не так-то просто: мне нужно приготовиться к сильным болям. Даже не сравнить с теми, что я испытывала до этого. И что же я там себе сделала? Мои ноги опускают вниз.
Постепенно я начинаю чувствовать ноги. Мне снова вводят туда тампон, перекладывают на другую кровать, накрывают и отвозят в палату. Какая-то медсестра из операционной, которую я не знаю, и которая плохо возит кровати. Хуже Робина, когда он вез меня сюда и очень сильно волновался при этом. Она ставит кровать в моей большой одинокой палате и уходит. По необходимости мне нужно позвонить. Я и сама знаю. Я лежу здесь уже достаточно давно.
И что теперь? После такой захватывающе-быстрой потери крови очень скучно просто так лежать в палате. Мне нужно еще кое-что уладить. Спрятать подушку. Я поднимаю одеяло, а там ничего нет. Где же она? У кого она? О, черт, Хелен, ты запуталась. Это точно из-за лекарств. Конечно же, они поменяли белье после такого обильного кровотечения. А куда они дели подушку? Я не могу
спросить об этом, да и не хочу. Может быть, какая-нибудь глупая медсестра ее просто выбросила, никому не сказав об этом. Это было бы лучшим вариантом. О подушке уже позаботились. Какое-то время не будет больно. Тогда сейчас я могу сделать что-нибудь хорошее. Только что? Ходить мне точно нельзя. Я и не хочу, если из-за этого там все снова порвется.

Стучат в дверь.
Робин?
Нет, это зеленый ангел. Работает. На этот раз я не хочу быть такой резкой как в прошлый раз.
«Здравствуйте», — говорит она.
Я здороваюсь в ответ. Неплохое начало. Я бы с удовольствием задержала ее в палате как можно дольше, чтобы не было скучно. Ей придется раскрыть загадку с телефонами.
«Вы даете взаймы деньги пациентам, которые только что прибыли в больницу, и бесплатно пользуетесь их телефонами?»
«Да, так мы и поступили с тобой. Тебя так трясло от боли, что сначала мы позаботились об этом. Мы платим из нашей кассы. Но пациенты должны вернуть эти деньги».
Жаль. Я надеялась, что это сделал Робин.
«В начале года мне делали стерилизацию. И в тот раз такого не было».
Эта информация вообще здесь неуместна, Хелен, блин.
«Это наша новая услуга».
Я прошу ее еще об одном одолжении. Я хочу кофе из буфета. И если уж она туда пойдет, она могла бы захватить для меня немного свежего винограда и пакетик изюма с орехами и маком. Деньги на это ей надо взять из ящика металлического ночного столика. Заодно и деньги на телефон, которые они одолжили мне. Она все понимает, берет деньги и уходит. Пока ее нет, из своей больничной бутылки я наливаю себе полный стакан воды, выливаю всё содержимое себе в рот, потом сплевываю обратно в бутылку. Закрыв горлышко большим пальцем, я встряхиваю бутылку. Повторяю так три раза. Я жду, когда она вернется. Замечаю, как я устала. Закрываю глаза. Хотя обезболивающее и наркоз продолжают действовать, я все-таки чувствую боль. Такое ощущение, как будто они до сих пор зашивают кожу в прямой кишке острыми металлическими иголками. Они протаскивают нитку и откусывают ее зубами. Прямо как мама. Очень многие вещи она делает ртом. Даже если это опасно. Когда я была маленькой, я видела, как она вешала картину канцелярскими кнопками. Канцелярские кнопки она кладет в рот, забирается на
стул и достает их изо рта одну за другой. От боли я закрываю глаза. На очень долгое время.
Меня будит стук в дверь, и в палату заходит зеленый ангел. Быстро же она. Конечно быстрее меня, у нее же не болит задница. В тот раз дорога показалась мне очень длинной.

Я благодарю ее за то, что она принесла мне все это. И спрашиваю, могу ли я задать ей пару вопросов. Мне трудно вести обычный разговор. Там снизу дела совсем плохи. Чем сильнее становится боль, тем обычнее я пытаюсь вести себя. Конечно, она говорит, да. Я предлагаю сделать ей глоток воды, она с удовольствием соглашается. Приносит себе чистый стакан из комнаты медсестер. А ангелам туда вообще можно заходить. При этом им нельзя делать пациентам уколы. Она возвращается со стаканом. Наливает до краев и пьет большими глотками. Я рада. Как будто мы только что поцеловались. Конечно, она не знала об этом. То есть, в принципе, это произошло без ее согласия. Как будто она была без сознания, а я ее поцеловала. Я бы так описала наши отношения. Поцелуй против боли. Не особо помогает. Несмотря на это, я чувствую с ней сильную связь и смотрю на нее сияющими глазами. Замечаю, что она очень красиво накрашена, ее нижнее веко очень тонко подведено голубым карандашом. Так получается только тогда, когда делаешь это несколько лет, значит, красится она уже давно. Еще со школы. Отлично.
Я спрашиваю ее обо всем, что приходит мне в голову по поводу обязанностей зеленого ангела. Как им стать? Где можно устроиться? Большой ли конкурс? Можно ли выбрать себе отделение?
Думаю, что я говорю странно. Вопросы я вытягиваю из себя клещами. В принципе, я слишком слаба, чтобы разговаривать. Но я не хочу оставаться в палате одна с таким ощущением у себя в заднице. Теперь я знаю все самое важное о моей новой сфере деятельности, которой я хочу заняться сразу же, как только меня выпишут.

Я от всего сердца благодарю ее. Она понимает и уходит. «Спасибо за приглашение выпить стаканчик воды», – хихикает она. Ей смешно, ведь она считает, что слово «приглашение» звучит несколько преувеличенно, когда речь идет всего лишь о газировке в больнице. Мне она тоже кажется смешной. Но по другим причинам. Как только она оставляет меня одну, возвращаются плохие мысли. Где мои родители? Черт побери! Этого не может быть. Им все равно. Я-то думала, что сразу же после звонка Робина они приедут в больницу и будут очень волноваться. Не тут-то было. Никого. Ничего. Зияющая пустота. Я думаю о них намного больше, чем они обо мне. Может быть, уже давно пора перестать делать это. Они не хотят, чтобы я заботилась о них. И мне следует постепенно прекращать чего-то ждать от них. Всё ясно как день. Я лежу здесь, только что закончилась экстренная операция, им сообщили об этом, и никто не пришел. Вот так всегда у
нас в семье. Я точно знаю, если бы кто-то из них попал в такую же ситуацию, как я сейчас, то я бы не бросила их на произвол судьбы. Это большая разница. Скорее я их родительница, чем они мои родители. Надо заканчивать с этим. Всё, хватит, Хелен. Теперь ты, наконец, повзрослеешь. Тебе надо обходиться без них. Пойми, наконец, что тебе их не изменить. Измениться могу только я сама. Точно. Я хочу жить без них. Меняем план. Только вот как мне изменить его? В каком
направлении? Мне нужно чем-то заняться. Чтобы лучше думалось. Когда руки что-то делают, то и голова соображает лучше.

Кроме того, когда мне нечего делать, мне становится очень грустно. Я беру виноград и кладу его себе на колени поверх одеяла. Потом я тянусь к моему металлическому ночному шкафу и беру пакетик с изюмом, орехами и маком. Разрываю его зубами. Длинным ногтем большого пальца я разрезаю виноград с одной стороны до середины. Как ножом разрезают булочку. В пакетике я нахожу орех кешью и разделяю его на две половинки. Это даже проще, чем я думала. Как будто они сделаны для того, чтобы разделить их. В пакетике я ищу изюминку и засовываю ее между двумя половинками кешью. Начиненный орех кешью я кладу вовнутрь винограда, пока он не оказывается посередине. Теперь мне нужно всего лишь чуть-чуть сжать виноград, и разреза
не будет видно. Как будто ничего не произошло. Начинили, не оставив и следа. Мое маленькое произведение искусства готово. Самодельная конфета с начинкой. Эта идея пришла мне в голову, когда я увидела моего зеленого ангела. Я же знала, что мне нужно было дать ей какое-нибудь задание, они же здесь как раз для этого. Эти цветные ангелы. И это должно было помочь мне придумать, чем мне заняться потом. Все получилось. Я горжусь. Теперь я сделаю то же самое со всем виноградом и пакетиком с изюмом, орехами и маком, чтобы предложить изобретенные мной конфеты с начинкой моим самым любимым. Ты нашла для себя прекрасное занятие, Хелен. Готовые «конфетки» я кладу на металлический ночной шкаф.

Мне нравится засовывать одни вещи в другие. Почему в присутствии зеленого ангела я думаю о том, чтобы что-то куда-нибудь вставить. Не знаю. Часто я намного позже замечаю, что меня кто-то возбудил. Может, это еще впереди. Раньше, когда семья была еще полной, всем нам на радость мама фаршировала птиц. Для этого перепела кладут в маленькую курочку, курочку в утку, утку в маленького гуся, и, наконец, гуся в индейку. Для этого задний проход каждой птицы нужно немного разрезать. А затем все птицы готовятся в нашей огромной духовке – специальной духовке для этого блюда, то есть профессиональной. Она выделяет довольно много газа, если захотеть. Между птицами мама всегда кладет много полосок шпика, чтобы мясо не было слишком
сухим, потому что это блюдо нужно готовить очень долго, прожарив всех птиц. Когда блюдо было готово, нам, детям, очень нравилось смотреть, как его разрезают.

От боли я почти теряю сознание. Я больше не могу. Хелен, продолжай думать о рождественской еде. Прочь все мысли о попе. Вернемся к семье. Продолжай думать о чем-нибудь прекрасном. Не иди на поводу у боли. Все это распарывается с помощью больших, острых ножниц для птицы
прямо посередине, так, что видно поперечный разрез всех птиц. Они выглядят так, как будто они были беременны меньшей по размеру птицей. Индейка была беременна гусем, у гуся в животе была утка, утка была беременна курицей, а курица – перепелом. Это было огромное удовольствие. Парад беременных зародышей птиц, к которым подавался поджаренный пастернак с пастернаковой лужайки возле нашего дома. Вкуснятина. Однажды я подслушала разговор своего отца: поздно вечером он рассказывал своему другу у нас в гостиной, что присутствовать при родах у своей жены было для него настоящим испытанием. Маме сделали промежностное
сечение, иначе бы все – от влагалища до анального отверстия – порвалось. Он сказал, что при этом издавался такой звук, как будто жесткую курочку разрезают посередине ножницами для птиц, вместе с хрящами и всем тем, что скрипит. В тот вечер он несколько раз изобразил этот звук. «Крришкст». У него отлично получалось. Друг громко смеялся. Над тем, чего больше всего боятся, смеются громче всего.

Виноград с начинкой я хочу положить на металлический ночной шкаф. При этом движении весь виноград падает на пол. Сейчас я не смогу слезть с кровати и поднять его. Думаю, с зашитой
задницей лучше совсем не двигаться. Так как мне больше нечего делать, и я сосредотачиваюсь на своих мыслях, я замечаю, что боль усиливается. Мне нужно отвлечься и принять более сильные обезболивающие. Я звоню. Пусть медсестра поднимет мне виноград с пола. В то время как я жду помощи, я ничего не делаю, но только лишь в виде исключения. Я лежу и пялюсь на стену. Светло-светло-светло-зеленая. Какая же нежная стена. Я ненавижу, когда я сама не могу помочь себе. Что я не могу спрыгнуть с кровати, чтобы поднять все, что мне нужно. Мне не нравится полагаться на других. Лучше всего доверять самой себе. В таких вещах как, например, нанести крем, но и во всех остальных жизненных вопросах тоже. Она заходит в палату летящей походкой. Пришла более или менее быстро. Видимо, в отделении сейчас мало вызовов. «Вы не могли бы сделать одолжение и поднять виноград?»
Она залазит под кровать и собирает его. Но она не отдает его мне, а идет с ним к раковине. Что это значит?
«Я его немного сполосну, он же лежал на полу».
Этим фанатам гигиены никогда и в голову не придет спросить: «Вы хотите, чтобы я помыла Ваш виноград, в конце концов, он лежал на ужасно грязном полу в больнице, который дважды в день протирают?» Они просто моют, так как думают, что все так же сильно как они боятся бактерий. Но это не так. А в моем случае, совсем наоборот. Она очень долго моет виноград под краном. При этом она говорит, что у нее такое ощущение, что его вообще не мыли, потому что на нем пушистый белый налет, что является явным признаком того, что его не мыли. Ох, пожалуйста!

Я ничего не говорю. Но в мыслях я громко кричу: Это чокнутое мытье опрысканных фруктов и овощей – самый большой самообман на свете. Это объяснил мне папа. Но сегодня об этом говорят и в школе. Например, на химии. Химикаты, которыми опрыскивают овощи и фрукты, чтобы уничтожить насекомых и грибки, такие сильные, что они попадают и под кожицу помидор и винограда. Ты можешь мыть их, пока твои пальцы не сморщатся от воды. Все равно ничего не смоешь. Если ты имеешь что-то против опрысканных овощей и фруктов, тогда тебе вообще не стоит покупать их. Не нужно думать, что, помыв их несколько секунд водой, тебе удастся провести всю химическую промышленность. Я никогда не мою фрукты и овощи, я не верю, что так можно смыть ядовитые вещества. Другая причина, почему она почувствовала настоятельную потребность помыть мой виноград, заключается в том, что такие люди всегда думают, что на полу очень грязно, так как люди ходят по нему ногами. В представлении этих людей почти весь пол в собачьем говне. А это самое ужасное, что только может представить себе фанат гигиены. Когда дети поднимают что-то с пола и тянут в рот, им говорят: «Осторожно, это кака». При всем при этом вероятность того, что там окажется собачий кал, очень мала. А если и окажется? Что от этого будет?

Собаки едят мясо в консервах, которое в их кишечнике перерабатывается в кал из консервированного мяса и оказывается на дороге. И если бы я ложка за ложкой лакомилась из собачей кучки, со мной ничего бы не случилось. Итак, мне абсолютно ничего не будет и от намека на след маловероятной кучки собачьего кала, которая как-то попала в мою палату, и лежит на полу недалеко от моей кровати, а потом оказалась на винограде и, в конце концов, у меня во рту.
Наконец, она заканчивает нести этот бред. Мне вернули мой рабочий материал начисто вымытым против моего желания. Я не благодарю ее.

«Пожалуйста, Вы не могли бы еще раз спросить, могут ли мне дать более сильные обезболивающие или две таблетки сразу? То, что мне дают сейчас, не останавливает боль, хорошо?»
Она кивает и выходит.
Я очень зла, когда заканчиваю с виноградом. Как же меня бесят эти тупые гигиенисты. Они ничего не понимают в бактериях, но настолько суеверны. Меня бесят и мои боли. И как раз сейчас мне приходит в голову еще одна неплохая идея. Теперь я знаю, что я сделаю. Я хочу сходить в туалет по большому. Я не могу встать. Но заставляю себя сделать это. Хочу сама о себе позаботиться.
Иначе я никогда не сделаю это. Попробовать сходить в туалет по большому в первый раз после экстренной операции лучше всего здесь – под контролем, так как врачи неподалеку – чем там, где я окажусь, когда меня выпишут. Перед глазами плывет. У меня кружится голова. Я заставляю себя сделать это. Это не может быть так уж сложно. Вероятно, наркоз еще немного действует и притупляет боль. Это значит, что потом может стать еще хуже. Тогда лучше попытаться сейчас. Сейчас или никогда. Возьми себя в руки, Хелен, и сделай это. Учитывая, что в последние дни я ела только сухие мюсли, по идее должно сработать. Так, в душевую. Сначала надо вынуть тампон. Он опять очень длинный, как и все, что они туда вводят. Я встаю над тазиком, ноги на ширине плеч – уже проверенный способ, я думаю о боли, которую я почувствовала, когда порвала себя. По сравнению с той болью, это просто мелочи жизни. У меня получится. Я все сделаю отлично. Я очень сильно тужусь, чтобы всё вышло через швы. Всё, готово. Никому не надо говорить, что у
меня получилось. Но для меня это хорошо. Так я на один шаг ближе к выздоровлению. Если я окончательно провалю план по поводу моих родителей, тогда всё, что здесь произошло, было пустой тратой силы и боли. Посмотрим. Я споласкиваюсь и вытираюсь. Робин был прав. Получается намного лучше, чем пользоваться туалетной бумагой. Чего он только не знает. Мы хорошо подходим друг другу. Я возвращаюсь к кровати и останавливаюсь перед ней. Мне нужно что-то сделать. Все равно, что. Главное, чтобы я не думала о своих родителях и боли в заднице. Руки дрожат. Я очень напряжена. Я вытираю холодный пот со лба. По-моему, холодный пот – это так жутко. Такое же ощущение возникает и перед тем, как теряешь равновесие. Маленькая смерть.

Разве не так называют и оргазм у мужчин? Или у животных? Но у каких именно? Я не могу ясно мыслить. Не самый приятный опыт. Здесь. Всё. Я снова забираюсь в кровать. Высыпаю все свои маленькие конфетки с начинкой из пакета на колени. Поворачиваюсь, чтобы дотянуться до самого дальнего угла моего металлического ночного шкафа. Аккуратно поднимаю свою алюминиевую крышечку с моими слезами и бережно проношу ее над поверхностью стола. Ставлю на край, чтобы было удобно дотягиваться до нее, макаю кончик указательного пальца в соленую воду. С пальца в разрез винограда с начинкой попадает по одной капельке. Все точно как в аптеке, а мой палец типа пипетки. Мне нужно экономить мои слезы, чтобы их хватило на весь виноград. Я уже знаю, кому их предложить. Благодаря этому продолжительному занятию несколько минут я не думаю о боли. Когда весь виноград окроплен моими слезами, я складываю его обратно в пакет с изюмом, орехами и маком.

Пока мне нечего делать, у меня сдают нервы. Думай о чем-нибудь, Хелен, всё равно, о чем! Из моих друзей, неее, лучше сказать, из моих одноклассников никто не знает, что я здесь. Только мои родители. И мой брат. То есть, я могу ждать, что меня навестят только мои родители и брат.
Прождать я могу долго. Я не хотела говорить своим одноклассникам, почему мне нужно лечь в больницу. Не думаю, что это было бы хорошей идеей, если бы они пришли навестить меня в проктологическом отделении. Они все думают, что я лежу дома с гриппом. Когда я – сколько уже дней назад? – сбежала из школы, так как у меня очень сильно болела задница, я сказала им, что у меня начинается грипп. Что у меня ломит члены [конечности]. Хорошее слово. Боли в членах [конечностях]. И что мне надо домой. Мне не стоит опасаться, что они придут навестить меня ко мне домой. Так что о моем вранье вряд ли кто-то узнает. С больными людьми особо не повеселишься. Они много гуляют, тусят и зависают в парке. Они много пьют, то есть мы много пьем и курим травку, а при родителях у больного дома такого не сделаешь, когда придешь навестить его. Мы ходим к кому-нибудь домой только тогда, когда родители в отпуске, а так лучшее место для всех наших хобби – это улица. Мои родители всегда рады, что я так много времени провожу на свежем воздухе. При этом о свежем воздухе у меня в легких и речи не может быть. В палату заходит Робин. В руке он держит маленький пластиковый стаканчик, в котором лежат две таблетки. Они другой формы по сравнению с теми, что мне давали раньше. Думаю, что медсестра сказала ему о моих болях. Я не должна спрашивать, что это такое. Я протягиваю руку, он кладет обе большие таблетки мне на ладонь, я подношу руку к открытому рту. Я видела, как делают в фильме. Таблетки сразу же полетели к маленькому язычку, и меня чуть не вырвало. Быстро запить больничной водой. Я кашляю. Язычок – очень чувствительное место. К сожалению, он напрямую связан с рвотным рефлексом. Что может очень помешать во время секса. Господь Бог совсем не подумал об этом, когда создавал человека. Когда я во время секса сосу член и хочу, чтобы партнер кончил мне в рот, мне нужно быть начеку, чтобы его сперма не попала мне на язычок. Иначе меня сразу вырвет. Такое уже случалось с Хелен. Конечно, я тщеславна в этом отношении и хочу как можно глубже взять член в рот, внешне это что-то с чем-то. Я выгляжу так, как будто глотаю меч. Но мне нужно следить за язычком. А это очень отвлекает. Все должно происходить одновременно.
«Робин, ты позвонил моим родителям перед экстренной операцией?»
«Ах, я так разволновался, что совсем забыл сказать тебе, что оставил обоим голосовое сообщение. Никто не взял трубку. Мне очень жаль. Они точно придут попозже. Когда услышат сообщение».
«Да, да».
Он убирается в палате. На моем столе сзади, у конца кровати, что-то в ванной, он раскладывает мои вещи на металлическом ночном шкафчике. Я смотрю прямо и очень тихо говорю себе под нос: «Другие родители, с дочерью которых случилось бы что-то подобное, или все время были бы в больнице, или сидели бы дома возле телефона, чтобы не пропустить важный звонок. Но зато я пользуюсь большей свободой. Спасибо».
Я спрашиваю у него, не хочет ли он попробовать мое новое фирменное блюдо. Я придумала новую еду. Из-за того, что мне здесь так скучно, Робин. Он бы с удовольствием попробовал. А что еще ему говорить? Он полностью доверяет мне. Я протягиваю ему пакетик с изюмом, орехами, маком и виноградом со слезами. Думаю, если мужчина ест слезы женщины, они связаны навечно.
Я объясняю Робину, что он держит сейчас у себя в руке. Но момент со слезами я опускаю. Он смело кладет виноград с начинкой в рот. Мне слышно, как сначала лопается кожица винограда, а потом как Робин разгрызает орех. С набитым ртом он спрашивает меня, можно ли ему съесть еще. Конечно. Он берет одну за другой. Он продолжает убираться, периодически подходя к металлическому ночному шкафчику, чтобы закинуть в рот еще немного винограда.

Таблетки еще не начали действовать. Я напряжена и устала. Возможно, это боли так утомляют. Очень сложно привязать к себе людей в больнице. У меня такое чувство, что все здесь хотят как можно быстрее уйти отсюда. Может быть, здесь плохо пахнет. Или я произвожу неприятное впечатление. Или люди просто хотят уйти подальше от боли и болезни. Всех медсестер и санитаров, и Робина тоже, каким-то волшебным образом тянет в комнату медсестер. Я слышала, как громко они там смеются, а здесь в палате – никогда. Я пациентка и меня скоро выпишут, а они, сотрудники, останутся. Вот здесь и проходит граница. Но скоро ее не будет. И без медицинского образования сразу после того, как меня выпишут, я стану одной из них. Будучи зеленым ангелом, я смогу заходить в их веселую комнатку пребывания и пить с ними газировку. Именно сейчас я впервые чувствую, что Робин действительно ищет моего общества. Он не уходит. Продолжает прибираться. И там, где он только что убрался. Я рада этому. Я немного привязала его к себе.
Я поднимаю трубку. Набираю номер мамы. Никто не подходит.

Автоответчик.
«Привет, это я. Кто-нибудь из вас вообще придет навестить меня? У меня все болит, и я останусь здесь еще надолго. Хотя бы моего брата пришли ко мне. Он еще не навещал меня. Тогда и я приду к нему в больницу, когда ему что-нибудь удалят там снизу».
Я кладу трубку. Резко. Но на автоответчике не слышно, как ты положил трубку – спокойно или резко. Я снова поднимаю трубку и спрашиваю у гудков:
«И почему ты пыталась убить себя и моего брата, мама? Тебе плохо? Что с тобой?»
Хелен, ну ты и трусиха. Я вдребезги. Я разговариваю сама с собой, ну и еще немного с Робином.
«Я больше не выдержу этого. Саму себя больше не выдержу. Мне нужно постоянно просить обезболивающие. Я всем здесь вру о моем стуле, чтобы остаться в больнице как можно дольше и свести в этой палате моих родителей. Но они никогда не придут. Ну, уж точно не вместе. Тогда каков план? Что за фигня. Полная жопа. Я спятила и хочу того, чего обычно не хочет никто».
Я чувствую, как сокращаются мышцы в моих плечах. Так происходит всегда, когда я замечаю, что все бессмысленно и ситуация вышла из-под контроля. От напряжения плечи поднимаются к ушам, и я пытаюсь опустить их, надавливая сверху скрещенными руками и кистями. Я закрываю глаза и пытаюсь успокоиться обманчивыми глубокими вдохами. Не получается. Никогда не получается. Моя задница горит и не дает мне покоя, а плечи прирастают к ушам. Всю свою жизнь моя бабушка была настолько напряжена, что сейчас у нее вообще нет плеч. Руки у нее растут из ушей. Прямо из головы. Когда-то я хотела сделать ей массаж, тогда я была еще маленькой и милой, она так закричала, что у меня чуть сердце не остановилось. Потом она объяснила мне, что с годами мышцы в этом месте стали настолько напряженными, что даже легкое прикосновение ощущается так, как будто резко дотронулись до открытой раны. Но для моей бабушки это вовсе не является причиной для того, чтобы как-то лечиться. Она просто просит портного пришить рукава прямо к воротнику блузки, иначе там, где должны быть плечи, будет свисать огромный кусок ткани в
розовый цветочек.

Если я не хочу так же кончить, мне нужно что-то придумать. Откуда мне знать, как этого избежать. Заняться спортом? Уйти из семьи? Массаж? Из-за травмы спины мне прописали массаж. Первое, что я всегда спрашиваю у сменных массажисток, бывало ли у них такое, что от массажа у мужчин вставал. Пока все отвечали: «Да». В этом разговоре я всегда притворяюсь, как будто мне жаль их, и я точно так же как они возмущена эрекцией. Ах, опять мужчины. На самом деле мне просто хочется послушать истории, которые меня возбуждают. А они что думают? Как же у мужчины не встанет, если женщина массирует участки тела в непосредственной близости от яиц и члена, например бедра. От этого я тоже становлюсь мокренькой. Просто у женщин не видно физического возбуждения. С этого я и начну, пожалуй. Я беру ситуацию в свои руки, чтобы не кончить как моя бабушка. Когда меня выпишут отсюда, я запишусь на массаж.

Где Робин? Слышно, как он чем-то гремит в душевой. Может быть, он волнуется за меня? Я же уже выпила несколько сильных таблеток, может, он по долгу службы должен присматривать за мной? Вполне вероятно. Когда я вообще ела в последний раз? Пофигу. Я хочу есть только обезболивающие таблетки. И больше ничего.

Боль в заднице становится все сильнее. Голова кружится. Кстати, бабушке по-любому очень удобно лежать на боку. Плечи обычной ширины очень сильно мешаются, когда лежишь на боку. Когда же она ложится на бок, от уха к руке образуется прямая линия. В принципе, так намного удобнее. Может быть, я и не буду записываться на массаж. Я еще раз внимательно понаблюдаю за бабушкой. И тогда точно решу. Робин снова подходит к моей кровати.
«Очень больно?»
«Да».
«По моему опыту думаю, что сегодняшний вечер – это самое позднее, когда тебе должно стать лучше. Завтра тебе уже не понадобятся обезболивающие, и если потом у тебя будет стул без кровотечения, тебя можно выписывать.»
Не может быть. Они отправили бы меня домой в таком состоянии? Это рушит все мои планы. Окончательно. В принципе я уже сама их разрушила. Не имеет смысла. Абсолютно все.
«Домой? Прекрасно».
Блин.
Робин, я не хочу домой. У меня уже был стул. Я всех вас провела. Извини. Из-за моей бедовой семьи. Мне некуда идти. Я должна остаться здесь. Навсегда. Мне не хотелось бы, чтобы Робин уходил. Так в разговоре я могу отвлечься от своих болей, пока не начали действовать таблетки.
«Робин, могу я показать тебе кое-что?»
«О, Господи. И что же это, Хелен?»
«Не то, что ты думаешь», — Все понятно. В его глазах я потеряла репутацию.
«Это не имеет никакого отношения к заднице или обнаженке или к чему-то еще в таком духе. Я хочу показать тебе мою маленькую семью».
Он смотрит с непониманием, но кивает. Я поворачиваюсь к окну и поднимаю библию.
«Что это?» – спрашивает он.
Я закрываю библию и кладу ее рядом с собой на кровать. Я читаю ему длинный доклад о своем хобби, выращивании авокадо. Он очень внимательно слушает. Тем самым я очень долго удерживаю его в моей палате. В этот момент я не должна делить его с другими пациентами с
больной задницей. Когда я постепенно заканчиваю речь, он снимает свои белые больничные
ботинки и забирается ко мне на кровать. Он внимательно вблизи рассматривает косточки. Я очень счастлива. До этого еще никто так не интересовался этим. Он говорит, что он тоже хочет как-нибудь попробовать сделать это дома. Что они очень красиво выглядят.
«Если хочешь, ты можешь выбрать одну косточку и взять ее домой».
«Нет, так не пойдет. Ты столько труда вложила в нее».
«Да. И именно поэтому тебе надо взять одну».
Он колеблется. По-любому он думает, может ли он это сделать. У меня создается такое впечатление, что он очень сознательно относится к своей работе и соблюдает все правила, этот Робин.
«Ну, ладно. Если ты уверена, что хочешь отдать одну косточку. Я возьму вот эту».
Он показывает самую красивую. Нежно розовый цвет на светло-желтой косточке. И сильный темно-зеленый отросток. Хороший выбор.
«Я дарю ее тебе».
Он берет стакан и осторожно проносит его над кроватью, чтобы не пролить. Он снова надевает свои ботинки и стоит перед моей кроватью с косточкой в стакане. Кажется, он действительно рад. Мы улыбаемся друг другу.

И он уходит.

Я скрещиваю руки на груди. Вспоминаю, что совсем скоро меня выпишут. Внутри что-то происходит, и из меня выливается поток теплой жидкости. Это может быть все, что угодно. Из любой дырки. Я не могу отличить. Нащупываю пальцем. По первым ощущениям это вроде бы кровь из влагалища. Вытаскиваю палец из-под одеяла и вижу красную жидкость. Все ясно. Я забыла вставить себе тампон. Из-за неожиданных кровотечений я совсем забыла о регулярных. Вся кровать мокрая. Я тоже. Вся в крови. Ну ладно. Теперь это только моя проблема. Я не буду звать Робина и просить его снова сбегать и принести мне что-нибудь. Мне не хотелось бы, чтобы
он думал, что я люблю его и лишь ищу предлога, чтобы позвать его. Мне очень больно, и мне на самом деле нужно принять обезболивающее. Для этого я спокойно могу позвонить. Но постепенно звонков становится слишком много. Я не хочу его раздражать.

Хотя в принципе пусть думает, что я влюблена в него. Я же влюблена. Тогда он сможет узнать об этом первым. Но пятна крови от месячных на кровати я могу убрать сама. У меня всегда хорошо получалось, кроме того случая у тетки. С подоконника я беру пластиковую коробку и достаю оттуда два четырехугольника из ваты и одну бумажную салфетку. Если получится, я поищу
там и свой старый тампон. Его можно уже выкинуть. Он распространил уже достаточно бактерий. В мусор, пока никто не увидел. Я вижу, что в пластиковой коробке все преет. На подоконнике очень жарко. На внутренних стенках коробки образовались капельки испарившейся воды. Когда
капли становятся слишком большими, они больше не могут удерживаться на стенках коробки и стекают вниз, собирая еще больше капель. Сползающая капля выбирает самый простой путь и оставляет за собой зигзагообразный след разрушения, как в бОльших масштабах река, но только быстрее. Так капли могут образовать вонючую забродившую лужицу, из которой вода будет снова
испаряться и оседать на стене. Кто дольше всего останется наверху…

Нужно проверить сорочку. Если она в крови, меня это выведет из себя. Я ни в коем случае не буду просить новую. К счастью, все чисто. Я еще не успела положить ее под попу. Отлично. Я съезжаю немного в сторону, чтобы посмотреть на неприятный сюрприз. Не так уж и много крови, как я думала. Хорошо. Одну квадратную прокладку стороной с ватой я кладу вниз, а пластиковой
стороной вверх, вторую я кладу на нее пластиковой стороной вниз. Я уже могу делать это с закрытыми глазами. Прекрасно, снова есть, чем заняться. Бумажную салфетку я разрываю посередине и одной половинкой тщательно протираю влагалище, чтобы вытереть как можно больше крови. Вторую половинку я складываю вдоль, так что получается длинное тоненькое полотенчико. Мелкими движениями я сворачиваю его в твердый толстый короткий рулетик и как можно глубже ввожу себе во влагалище. Ты у меня еще увидишь, американская индустрия по производству тампонов! Я сажусь на мягкую ватную сторону четырехугольника. Та-даа!
Готово.
Хелен, как же хорошо ты можешь сама о себе позаботиться.
Я горжусь собой. Такое бывает нечасто и заставляет меня внутренне очень мило улыбаться самой себе.
Если я в хорошем настроении и могу думать о таких приятных вещах, это значит, что обезболивающие начали действовать. Прислушиваюсь к своей ране в заднице и делаю вывод, что ничего не болит. Вот так неожиданно меня кидает между болью и ее отсутствием. Я хочу встать и пройтись.

Постепенно я совершенствую свою технику подъема с кровати до такой степени, что будет очень жаль, когда вскоре меня выпишут отсюда здоровой. Я ложусь на живот и двигаюсь всем телом вдоль края кровати, сначала ноги, пока я не повисну в правом углу кровати только верхней частью туловища, а ноги не будут стоять на полу. Эти гимнастические упражнения я называю так: Хелен пихает себя с края кровати. На это зрелище лучше всего смотреть, стоя у двери: распахнутая сорочка ангела, повернувшегося голой задницей с раной и разведенными ягодицами к двери. Я поднимаю верхнюю часть туловища и стою. Правую руку вверх, как нас учили заканчивать вольные упражнения на коврике. Широко улыбаюсь и всем телом тянусь за рукой с такой силой, что ненадолго встаю на носочки. Правую руку я кладу сбоку на правое бедро. Наклоняю голову, легкий поклон — и я жду аплодисментов. Тишина. Перестаю улыбаться. Ну да, Хелен, все самое лучшее ты всегда делаешь тогда, когда никто не видит. Ты такая.

У меня ничего не болит, и я хочу двигаться. Куда мне пойти? Не в коридор. Не хочу никого видеть. Кроме этого мне придется или устроить там парад голых задниц или надеть трусы. А у меня тут вообще есть трусы? Я и не знаю, что мне принесла мама. С этого и начнем мою маленькую экскурсию по палате. Посмотрим. Я иду к шкафу. Открываю дверцу. Ну конечно. Штаны от пижамы и футболки. Я еще ничего не надевала. Я с самого начала решила носить здесь только сорочки для
операций. На мне еще ничего не было из моих собственных вещей. Робин сказал, что завтра меня могут выписать. То есть, пора собирать вещи, если на то пошло. У меня не получится свести родителей. У меня был хороший план. Но они еще ни разу не пришли сюда после экстренной операции. Я бы с удовольствием продолжила осуществлять свой план. Но здесь у меня не получится. Они приходят слишком редко, а чтобы остаться здесь подольше, нужно чтобы у меня было что-то посерьезнее. Меня не оставят здесь так долго, чтобы сделать это. Здесь хорошо. В любом случае лучше, чем дома.

Может, я могу пойти куда-нибудь еще, когда меня вышвырнут отсюда? Со дна шкафа я поднимаю пустую сумку и сминаю ее так, чтобы она была как можно меньше. Смятую сумку я кладу в мусорное ведро из хрома на металлическом ночном шкафчике. Теперь мои вещи должны остаться в шкафу, ведь у них больше нет сумки для путешествий. Ну, в самом деле, Хелен, это такой бред. Ты найдешь, куда тебе пойти. У меня уже есть идея. Я достаю сумку из мусорного ведра обратно. Еще немного движений, я хочу больше. Так как я не чувствую боли в своей
заднице, у меня такое ощущение, что я здесь в отпуске. На наркотиках. От металлического ночного шкафчика я иду вдоль кровати до угла, который смотрит в палату. Потом вплотную к узкой стороне кровати пробираюсь к подоконнику. И обратно. Еще раз. Второй раз уже побыстрее. С каждым разом я прохожу этот путь все быстрее, всего пять раз туда и обратно, пока не сбилось дыхание. От этой активности очень устают ноги. Мои мышцы уже атрофировались за
те несколько дней, что я лежу здесь. Я поднимаю сорочку, чтобы посмотреть на ноги. Сначала я вытягиваю одну ногу на кровать. Потом я снова опускаю ее и смотрю на вторую. Они стали тоньше. Выглядят странно. Немного похожи на ноги старушки: мало мышц, белая кожа и длинные волосы на ногах. Ох. Конечно, здесь в больнице, когда у меня все болит, я не думаю постоянно
об этом.

Но сейчас хочется. Я валюсь на кровать. Слишком резко. Несмотря на таблетки появляется боль в заднице и спине. Спокойно, Хелен, без резких движений. Без болей очень хорошо, вероятно, это продлится недолго. Тогда все резкие движения лучше делать медленно. Я беру телефон и набираю маму еще раз. Опять автоответчик. Они все уехали в отпуск именно сейчас, когда отделались от меня? Когда я видела кого-то из них в последний раз?

Прошло уже несколько дней.

Я и не вспомню, сколько именно. Как и то, сколько я уже здесь лежу. По-любому это из-за обезболивающих и болей, и может быть из-за того, что я употребляла наркотики. Все вкупе. Эти провалы в памяти. «Это снова я. Вы слышали мое предыдущее сообщение? Если кто-то из вас
вообще собирается навестить меня, тогда давайте быстрее. Тони, ты еще вообще не навещал меня здесь. Когда придешь, можешь принести мне, пожалуйста, платье и пару маминых туфлей? Спасибо. До скорого. Уже вечер». Вот же блин. Ужасно, когда ты зависишь от родственников по крови. Теперь мне придется ждать, пока мне кто-нибудь принесет вещи. Я спрыгиваю с кровати и подхожу к двери, приоткрываю ее и глазею в щель. В коридоре очень шумно. Там что-то намечается. Раздают ужин. Они везут свои многоярусные тележки с подносами и останавливаются у каждой двери. Может сегодня мне дадут что-то нормальное. А не как всегда мюсли или хлеб с отрубями. Если бы я сказала им, что у меня уже давно был стул, мне дали бы поесть что-нибудь получше. Но я не скажу. Я медленно подхожу к своей кровати и ложусь, чтобы подождать ужин.
Уже стучат в дверь. Для начала я очень дружелюбно говорю: «Добрый вечер». Пришла какая-то
медсестра. Не могу отличить их. Они все какие-то нее*абельные.
«Добрый вечер, как настроение фрау Мемель? Как у Вас дела, уже был стул?»
«Еще нет, спасибо, что интересуетесь. А что сегодня на ужин?»
«Для Вас, к сожалению, только хлеб с отрубями. Вы же знаете, до первого стула».
«Я лучше мюсли поем».
У меня здесь есть все, что для этого нужно.
«А что дают сегодня остальным пациентам?»
«Жареное мясо с горошком, картошкой и соусом. Для вегетарианцев горшочек с капустой».
Для меня это звучит как рай. Еще и потому что это теплая еда. Мне дают только холодную еду, от которой внутри становится еще холоднее. Я на грани того, чтобы сказать этой тетке, что я уже давно посрала.
Но за это мне дадут теплую еду всего один раз и отправят домой. Цена слишком высока.
Мне нужно время, чтобы придумать, куда мне пойти отсюда.
«Спасибо, я сама себе приготовлю».
Я накладываю себе три ложки мюсли, достаю пакетик с изюмом, орехами и маком из ящика стола и кладу сверху 3 виноградины. Сегодня у Хелен на ужин виноград со слезами. Пока нет болей, жизнь снова относительно налаживается. Пластиковой трубочкой, приклеенной сбоку на коробке молока, я протыкаю покрытое алюминием отверстие, переворачиваю коробку и выливаю все ее содержимое в тарелку. Раньше папа часто учил нас не употреблять слово «соломинка», так как
эти трубочки больше не из соломы. Но я вообще не могу себе представить, что они когда-то были соломенные. Как соломинкой можно проделать дырочку в коробке? Она же сразу сломается. Они всегда были из пластика, и так как кто-то заметил, что они выглядят как соломинки, так их и назвали.

Я очень быстро съедаю свой ужин.
Я почти доела, когда кто-то тихо постучал в дверь. Это не медсестра. Они всегда стучат намного громче и увереннее. Никто не входит в палату. Точно не медсестра. Предполагаю, что это мой отец. У него очень слабое рукопожатие. Все всегда жалуются на это. У него недостаточно мышц в кистях. Даже для того, чтобы достаточно громко постучать в дверь.
«Войдите».
Дверь медленно открывается, о Боже, как осторожно по сравнению с тем, как бывает всегда.
Просовывается голова моего брата. Вот они, гены. У него, как и у отца, очень слабые кисти – это наследственное.
«Тони».
«Хелен?»
«Заходи. Ты только что пропустил ужин. Спасибо, что пришел навестить меня».
В руке у него сумка.
«Ты принес мне вещи?»
«Конечно. А это что такое?»
«Секрет».
Он смотрит на меня. Я смотрю на него. Это то, о чем мы будем разговаривать? Ок, после меня целый потоп.
«Тони, ты же не любишь ходить в больницы, так? Поэтому ты не приходил навестить меня».
«Да, ты же знаешь. Мне очень жаль, Хелен».
«Сказать, почему ты не любишь это делать?»
Он смеется: «Только если это не что-то плохое».
«Но это плохое».
Его улыбка исчезает. Он вопросительно смотрит на меня.
Давай, Хелен, расскажи всё.
«Когда ты был совсем маленький, мама пыталась покончить жизнь самоубийством. Она хотела забрать тебя с собой. Она накачала тебя снотворным и сама приняла таблетки. А когда милая Хелен пришла домой, вы оба без сознания лежали на полу на кухне, и там пахло газом. Против воли мамы я успела спасти вас, пока дом не взорвался, а вы не отравились газом. В больнице вам
промыли желудок, и вам долго пришлось лежать там».
Он очень грустно смотри на меня. Думаю, он уже знал об этом. Его веки становятся бледно-голубыми. Красивый мальчик. Но и глазные мышцы у него слабые. Он долго ничего не говорит. И не двигается. Потом он встает и очень медленно ходит по палате. Он открывает дверь и на выходе говорит:
«Поэтому мне постоянно снятся эти кошмары. Ей они тоже снятся».
Моя семья рушится еще больше, чем было до этого. В этом сейчас моя вина? Только потому, что я рассказала Тони правду? Нельзя же все время молчать? Лгать. Ради спокойствия в семье? Спокойствие за счет лжи. Посмотрим, что будет. Я часто сначала делаю что-то и только потом думаю о последствиях.

От плана снова свести моих родителей сейчас я раз и навсегда отказалась. Это медленно сводит меня с ума. Я здесь взаперти, а они приходит и уходят, когда хотят. И там снаружи делают что-то, о чем я не знаю. Думаю, я бы с удовольствием приняла в этом участие. Но это бред. Там мы тоже не семья, мы врозь, каждый за себя. А здесь пути моих родственников хоть иногда пересекаются со мной, так как я прикована к постели из-за своей задницы.

Стучат в дверь, и кто-то заходит в палату. На секунду я подумала, что мой брат вернулся, чтобы поговорить со мной о неудачной попытке нашей мамы убить его.
На вошедшем большие белые больничные ботинки и белые льняные брюки.
Врач.
Я поднимаю глаза. Профессор доктор Нотц.
Увы, он меня выпишет. Тогда я привяжу себя к кровати.
«Добрый вечер, фрау Мемель. Как у Вас дела?»
«Если Вы хотите знать, был ли у меня стул, спрашивайте, пожалуйста, сразу. Не надо ходить вокруг да около».
«Прежде чем поговорить с Вами о Вашем стуле, я хотел узнать, есть ли у Вас боли».
«Хорошо. Несколько часов назад санитар дал мне обезболивающие. Насколько я поняла, в последний раз».
«Правильно. Теперь Вам нужно постепенно обходиться без таблеток. И этот стресс со стулом, пожалуй, ни к чему хорошему не приведет. Есть такие пациенты, в случае которых нам не следует ждать стула без кровотечения здесь, в больнице, а выписывать их. Они испытывают слишком большой стресс, что вызывает запор».
Что? Он просто выпишет меня, чтобы я сходила в туалет дома?
«Поэтому я хотел бы предложить Вам пойти домой и там спокойно попробовать. А если кровотечение начнется снова, Вы просто вернетесь сюда. Мы считаем, что ждать здесь просто не имеет смысла».
Мы? Я вижу только одного человека. Пофигу. Блин. И что теперь? Что мне теперь делать? Нотц окончательно разрушил все мои планы.
«Да, звучит разумно. Спасибо».
«Но что-то Вы не рады как остальные, когда их выписывают. Я всегда лично сообщаю это радостное известие».
Мне очень жаль, что я испортила Ваше любимое занятие, Нотц. Но я не хочу домой.
«Я рада, просто не могу это выразить».
А теперь вали отсюда, давай. Мне нужно подумать.
«Тогда я не говорю «До свидания», потому что снова мы увидимся только в том случае, если при лечении на дому что-то пойдет не так. Иными словами, надеюсь, нам больше не придется встретиться».
Да, я уже поняла, ха-ха, не тупая. Не видеть бы Вас никогда.
«А я говорю «До свидания». Когда я полностью выздоровею, я начну работать здесь зеленым ангелом. Ну, Вы знаете, о чем я. Нужно начать делать в жизни что-то рациональное. Я уже подала заявление. Тогда мы пересечемся где-нибудь в коридоре».
«Прекрасно. Хорошо. До свидания».
Он вышел, закрыв за собой дверь.
Думай!
Мой последний шанс. Прощание с семьей. Я позвоню моему отцу и скажу, что меня выписали. И ему нужно забрать меня сегодня вечером. Я набираю его номер. Он берет трубку. Не извиняется, что не пришел навестить меня после экстренной операции. Так и знала. Я говорю ему всё, что хотела: что меня выписали и что ему надо придти.
Давай, ну ты чего, Хелен. Спроси уже, наконец.
«Папа, а кем ты вообще работаешь?»
«Ты серьезно? Ты не знаешь?»
«Не совсем».
В принципе, я вообще не знаю.
«Я инженер».
«Ага, а тебе понравилось бы, если бы я стала инженершей?»
«Да, но ты слишком плохо разбираешься в математике».
Часто папа делает мне очень больно. Но он никогда не замечает это. Инженерша. Я мысленно записываю это слово и читаю еще раз: Собственная моча [прим. написание и произношение слов Ingenieurin и Eigenurin схожи]. И у матери я не спрашиваю, кем она работает. О ней-то мне все известно: лицемерка. Я оставляю ей сообщение на автоответчик, что сегодня вечером меня выписывают, и ей нужно меня забрать, лучше всего вместе с Тони. Но, может быть, она больше не хочет меня видеть после того, как я всё рассказала Тони.
Посмотрим.
Хелен, а теперь ты сделаешь то, что ты придумала.
Я встаю с кровати. Наконец-то я больше не буду в нее ложиться. Поднимаю свою сумку, которую до этого я клала в мусорное ведро. В нее я запихиваю все шмотки из встроенного в стену шкафа. Туда же я складываю и все неиспользованные средства гигиены из ванной. Из сумки немного пахнет несвежей менструальной кровью. Наверное, только я чувствую это. Я ставлю сумку на пол и, нагнувшись над кроватью, беру библию и вырываю из нее несколько страниц. Чтобы вылить всю воду из стаканчиков с авокадо в раковину, мне приходится ходить несколько раз. Так, от воды избавились. Я складываю стаканы друг в друга, кладу их в сумку и заворачиваю в одну штанину моих брюк от пижамы. Я не вынимаю зубочистки из моих малюток, и каждую косточку заворачиваю в страницу из библии. Упакованные таким образом косточки я складываю себе в сумку. Нужно еще в ящике стола разобрать. Крест можно не снимать. Затем я осматриваюсь в палате. Сидя на кровати, я болтаю ногами, прямо как в детстве. Палата выглядит так, как будто я никогда не жила здесь. Как будто я никогда не была здесь. Только следы моих невидимых бактерий прячутся то здесь, то там. Но ничего не видно. Я нажимаю на кнопку вызова. Надеюсь, он еще здесь. Мне снова приходит в голову, что кто-нибудь мог бы обо мне и побеспокоиться. По их версии я удерживаю кнопку так долго, потому что боюсь боли. Такое часто бывает в этом отделении. Но не так же долго. Я бы с удовольствием узнала, применяют ли они потом более мощные средства. Например, клизму. Для меня это не было бы проблемой. Им нужно всего лишь
придти со своими трубками и жидкостями. Этим меня не напугать. Что-то никто не идет. Хотя мне надо, чтобы пришел не кто-нибудь, а Робин. Я поднимаю ноги на кровать и переворачиваюсь. Я бы с удовольствием посмотрела в окно. Но ничего не видно. Снаружи ничего нет. В окне отражаются только моя палата и я. Я долго смотрю на себя и замечаю, как я устала. Удивительно, как боль и лекарства изматывают человека. Они спокойно могли бы добавить чуть-чуть стимуляторов, чтобы человек стал ненадолго счастливым.

Я плохо выгляжу. Я и так-то не очень. Но сейчас особенно плохо. У меня жирные волосы, и они слиплись. Думаю, что я буду так выглядеть, если когда-нибудь у меня будет нервный срыв. У всех женщин в нашей семье уже были нервные срывы. Не то, что бы им приходилось много работать. Может быть, в этом и проблема. Я уверена, что вскоре это коснется и меня. В самый разгар безделья сойти с ума и сломаться. Может, до этого я еще успею помыть голову. Стучат в дверь. Пожалуйста, пожалуйста, дорогой несуществующий Бог, сделай так, чтобы это был Робин. Дверь открывается. Заходит какая-то женщина. По крайней мере, одета она как Робин.
«А Робин уже ушел?»
«Его смена уже закончилась, но он еще здесь».
«Вы не могли бы сделать мне огромное одолжение: поймать его и сказать, чтобы перед уходом он забежал ко мне на минутку?»
«Конечно».
«Хорошо. Спасибо».
Спасибо. Спасибо. Спасибо. Беги. Быстрее. Сестричка. На семейство Мемель надвигается гроза.
Если Робин уже ушел, мой план провалился. Ну что там, будешь мыть голову, Хелен? В такие моменты тебе же все равно, как ты выглядишь, или все-таки нет? Робину ты понравилась и со
свисающим раневым пузырем. Сейчас пузыря больше нет. С эстетической точки зрения стало определенно лучше. Жирными волосами я могу проверить, как и позой «лицом в заднице», любит ли меня кто-то на самом деле. Волосы остаются жирными. Я немного расчесываю их пальцами. Дверь открывается. Заходит Робин.
«Что случилось? Я как раз собирался домой. Тебе повезло, что ты меня еще застала». Тебе тоже. Ты можешь взять меня к себе домой, если хочешь, Робин.
«Ты сложила вещи? Тебя выписали?»
Он грустно смотрит. Он думает, что ему сейчас нужно попрощаться со мной. Я киваю. На белую униформу он надел плащ в темно-синий и голубой квадратик. Выглядит отлично. Классика, модно во все времена. Не стоит терять время.
«Робин. Я вас всех обманула. Я меня уже давно был стул. Я, так сказать, выздоровела. Ну, знаешь, кровотечения нет. Только спереди есть. А не сзади. Ну, ты понимаешь, о чем я. Я хотела, как можно дольше остаться в больнице, так как моя семья могла бы здесь снова стать полной. Мы больше не семья, и я хотела, чтобы мои родители снова сошлись здесь, в палате. Это, конечно, безумие. Они же не хотят этого. У них уже есть новые партнеры, которых я до такой степени игнорирую, что до сих пор не знаю, как их зовут. Я не хочу домой к маме. Папа ушел. Мама почти что убила моего брата, вот как ей плохо. Мне 18. И я сама могу решать, где я хочу быть. Можно я поживу у тебя?»
Он смеется. Чтобы скрыть смущение? Или надо мной. Я с ужасом смотрю на него. Он подходит ко мне. Встает передо мной у кровати и обнимает меня. Я начинаю плакать. Я реву. Он уверенно и крепко гладит меня по жирным волосам. Тест на любовь он сдал. Я улыбаюсь сквозь слезы.
«Тебе надо хорошенько подумать, можно ли тебе это сделать?»
Его куртка слезоотталкивающая.
«Да».
«Да, тебе надо еще подумать, или да, мне можно к тебе?»
«Пойдем со мной».
Он поднимает мою сумку и помогает мне встать с кровати.
«Ты можешь сейчас отнести сумку в машину, а потом зайти за мной? Мне нужно еще кое-что прояснить со своей семьей».
«Договорились. Но у меня нет машины, только велосипед».
Я сзади на велосипеде с моей больной задницей. Этого только не хватало. Но деваться некуда.
«А ты далеко живешь? Если нет, то я могу сесть на багажник».
«Близко. На самом деле. Я пока пойду с твоей сумкой в комнату медсестер и подожду твоего сигнала. Потом я зайду за тобой. У меня твоя сумка, назад пути нет».
«Я быстро. Могу я кое-что достать из сумки?»
Я копаюсь в ней и достаю свою ручку. Она мне еще понадобится. Футболку и пару носков. Он гладит меня по лицу, сжимает губы и несколько раз кивает мне. Думаю, это должно вселить в меня мужество, чтобы уладить проблемы с семьей.
«Назад пути нет», – говорю я ему вслед.
Дверь закрывается. Из сумки Тони я достаю мамины платье и туфли. Сумку я заталкиваю в шкаф. Она мне больше не нужна, только всю картину портит. Я кладу платье воротником к стене, а туфли на соответствующем расстоянии под ним. Футболку я сворачиваю до таких размеров, чтобы она выглядела как детская. Носки я тоже немного загибаю, чтобы они смотрелись как маленькие детские носочки. Всё это я кладу около тела взрослой женщины. Из коробки я достаю две четырехугольные прокладки и складываю их несколько раз. Согнутые прокладки я кладу на то место, где должны лежать головы фигур. Это подушки. Большому телу я делаю длинные волосы. Для этого я выдергиваю у себя несколько волосков и кладу их на подушку. Так их вообще не видно. Я немного отхожу от кровати, чтобы посмотреть, сколько нужно волос, чтобы их было
заметно, если просто стоять в палате, не зная, на что надо обратить внимание. Я заканчиваю выдергивать у себя волосы. Это и так затянулось. Я клоками выдергиваю их из кожи головы и кладу на подушку, пока их не становится, как мне кажется, достаточно, чтобы увидеть. Это не так больно, как я думала. По-любому из-за таблеток. А теперь надо сделать волосы ребенку. Они должны быть короткими. Из каждого выдернутого у меня волоса получается три детских волоса. Я кладу на детскую подушку столько волос, чтобы их хорошо было видно. Теперь становится ясно, что там лежат женщина и мальчик. Над их головами я рисую ручкой на обоях газовую плиту с конфорками. Стараюсь соблюсти перспективу, как будто бы она входит в стену. Сверху над дверцей духовки я надрезаю обои ручкой. Вырезаю всю дверцу, я очень аккуратно отрываю обои и кладу их на пол. Очень похоже на настоящую открытую дверцу духовки. Я делаю несколько шагов назад и смотрю, что сейчас обнаружит моя родня. Мое прощальное письмо. Причина, по которой я ухожу от них. Молчание. Там лежат мои мать и брат. Точно так же, как в тот день, когда я нашла их на кухне. Они все надеялись, что я забуду это. Такое невозможно забыть. А из-за
их молчания становилось еще хуже. Во всяком случае не легче. Я в последний раз нажимаю на кнопку экстренного вызова и жду моего Робина.

Все это время, пока я жду, я пристально смотрю на маму и Тони. Пахнет газом. В палату заходит Робин.
«Забери меня отсюда».
Вы выходим из палаты. Я закрываю за собой дверь. Мне нужно выдохнуть очень много воздуха. Очень громко. Мы медленно идем рядом по коридору. Мы не держимся за руки. Вдруг он останавливается и ставит сумку на пол. Он передумал. Нет. Он обходит меня и завязывает сорочку на попе. На людях он хочет меня прикрыть. Это хороший знак. Он снова берет сумку, и мы идем дальше.
«Если я буду жить у тебя, ты же хочешь со мной спать?»
«Да. Но давай сначала не попку».
Он смеется. Я смеюсь.
«Я пересплю с тобой, если у тебя получиться так засосать анальное отверстие пони, что он вывернется наизнанку».
«Разве это возможно, или ты вообще не хочешь со мной спать?»
«Я просто всегда хотела сказать это парню. И я сделала это. Нет, я хочу. Но не сегодня. Я слишком устала».
Мы подходим к стеклянной двери. Я громко нажимаю на кнопку, дверь распахивается, я запрокидываю голову и кричу.

Переводчик: Tata